Франсуаза, или Путь к леднику - Сергей Носов

Командор боялся дождя, но получилось иначе – все озарилось ярким солнечным светом, и снежная Бхагиратхи, вершина, освобожденная от облаков, является нам во всем своем фантастическом великолепии. У ее подножия виден ледник, теперь уже ясно, что это он – Гомукх, дающий начало реке. Правда, ледник совсем не похож на ледяную глыбу, цвета он, пожалуй, серого, ну может быть, с бледно-фиолетовым оттенком. Оглядываюсь и вижу позади и ниже себя тающее облачко, из которого мы окончательно вышли, – оно, цепляясь краями за склоны ущелья, сползает туманом к бегущей воде. Нет никакой тропы, и не нужна здесь тропа: перешагивая с камня на камень, мы идем к леднику вдоль клокочущего потока. Я еще не вижу пещеры из-за камней: я все выше и выше, ледник все ближе и ближе, а пещера – где же она – словно опускается вниз. Если река действительно бьет из пещеры, то не хлещет ли она сначала наверх, не бежит ли на первых порах вверх в гору! Странные мысли приходят в голову. Надо мной на скале медитирует йог, у него голая голова и он в красном. Я почти бегу, не чувствуя веса, перепрыгиваю с камня на камень. Мне хочется закричать от восторга, заорать как никогда в жизни, во мне и так словно кто-то кричит, только здесь не кричат: здесь можно лишь Ганге шуметь, а не нам.

Вот она: вижу! Как говорите – «коровий зев»? Больше похожа на глаз, на пустой. Приближаясь, понимаешь: это грот, а пещера внутри – узкая, длинная щель, из ее глубины, из-под ледника, вырывается с мощью река, великая Ганга, именуемая здесь Бхагиратхи. Так вот он какой, этот исток! А ты думал, будет тебе ручеек? Ха-ха, ручеек! Перелезаю через валуны и плиты, то одна нога, то другая проваливаются между камней, все-таки я выбрал не самый короткий путь. Мои спутники разбрелись кто куда. Командор взял несколько выше, где меньше крупных камней, и теперь, чтобы безопасно спуститься, он должен сделать небольшой крюк. Любу я вижу выше себя сидящей на каменной глыбе, – о, тут есть на что посмотреть! Нет Крачуна, он за мной наверняка торопился, со своим опросным листком, но психотерапевт наш, ты прости его, недотепу, отстал, я оказался проворнее.

Таким ли я представлял Гомукх? Да и вообще представлял ли я себе это место? Внизу – похоже на каменоломню. Нагромождение каменных плит. У многих гладкие грани, словно здесь орудовали гигантским ножом-откалывателем. Белые, съехавшие с береговых склонов к реке, каменные плиты больше напоминают лед, чем сам нависший над нами ледник. Высокая стена вырастает передо мной, неровная, отвесная, вся в глубоких морщинах-трещинах, засоренных песком и камнями. Послушай, это ведь только нижний, видимый отсюда край гигантского ледника, распластавшегося у подножия великих гор. Четыре двести наша высота, если я правильно понимаю. А я правильно понимаю, я все понимаю, только глаза теряются, не зная, на что мне смотреть – на вершины ли слева и справа, на ледник ли, выдвигающийся гигантской стеной, или на пещеру, из которой хлещет река…

Несколько паломников различаю среди белых камней. Вот, расправив плечи и широко расставив колени, сидит ко мне спиной (голой своей спиной) на плоской плите аскет в оранжевой поясной повязке. Двое рядом друг с другом сидят и курят, можно не сомневаться, гашиш. Один в обычной индийской одежде, коль скоро допустимо называть это одеяние обычным, другой в совсем не обычном для наших уже ко всему здесь привыкших глаз – в черном во всем, с ног до головы, – этого я заприметил вчера на трапезе в ашраме. Только в ашраме он сидел позади меня, и я не мог его разглядеть, а когда он шел вчера стороной, он казался похожим на нашего монаха, которого невесть как сюда занесло, ведь заносит же невесть как сюда самых разных людей. Теперь, проходя мимо, я понимаю, что с нашим ничего общего нет у него, и никакой это не клобук на нем (но и не чалма, не тюрбан), и серьга у него в ухе, и браслеты на нем, и ожерелье, и сидит на камнях он как-то странно сложившись, высунув из долгополого одеяния голые свои коричневые колени, и они у него на уровне плеч. У него усы и бородка, очень умеренная по сравнению с теми, что встречаются тут, острый взгляд и как будто сердитый, может, я помешал? Оба курильщика не старше меня, младше, пожалуй, с возрастом тут не разобраться у них, может, в черном принадлежит какой-нибудь радикальной секте… может, он из этих… агхори – из аскетов, что обитают на кладбищах и питаются мертвечиной?.. Зонтики-трости лежат перед ними, и стоят на камнях драгоценные их котелки. На мое «намастэ» отвечают своим «намастэ», точно так же сложив, как и я, ладонь к ладони. Я уверен: ни тот ни другой – не мой баба, мой – я просто уверен – стоит впереди, ближе к пещере, он завернут в оранжевое полотно, он пришел сюда раньше других, он встречал здесь рассвет, совершил омовение. Он стоит вполоборота ко мне, повернув свою седую бороду в направлении течения реки, и глядит на меня, как я к нему подхожу. «Намастэ» – «Намастэ». Я хочу сказать ему больше, чем «намастэ», и уже говорю, знать бы на каком языке, радуясь своему говорению, и вдруг с ужасом понимаю, что забыл его имя. Как я мог забыть его имя? Я забыл его имя. Забыл!

Ищу глазами Макса, чтобы помог, он же знает больше, чем я, а он, Командор, вместо того чтобы спускаться к нам, поднимается выше и выше. Решил взойти на ледник? Хочет с высоты ледника рассеять прах из последних конвертов? Мой баба глядит на меня, а я, не зная как быть, подхожу к реке, чувствуя спиной его взгляд, с камня склоняюсь перед шумящим потоком и обжигаю руки, окунув их в студеную воду. Мутная, пересыщенная мелким песком ледяная вода, секунду назад вырвавшаяся на поверхность, на свет, на свободу, обжигает лицо. И твое я забыл. Почему и зачем. Он меня или я себя сам: почему и зачем?

Почему я здесь и зачем?

45

– Знаешь, Артос, а ты ведь не знаешь. Как я, не знаешь, хочу тебя, да?

Он поощрительно опустил веки. Да: и не знает, и знает. И что хочет она, и что хочет его – да, исключительно да.

– Хочешь, скажу? Нет, не скажу, сам увидишь потом.

Он и с этим согласен.

Она улыбнулась бокалу с коктейлем, как бы говоря: «Ну с этим все ясно, давай о другом». И прежде чем взять в губы соломинку, рыжеволосая Алина коснулась ее кончиком языка.

– Вот я что, – сказал Артем, не отводя глаз от ее рта. – Я еще тебе один подарок сделаю. Я решил: я не буду ему яйца отрывать. Пусть живет. Даже думать о Квазаре твоем не хочу. О Жмыхове о твоем.

– О моем? – она пожала плечами и серьезно сказала: – Это правильно. Ты добрый.

Тогда он засмеялся.

Она спросила:

– Тебе хорошо?

Ему с ней хорошо.

– А тебе со мной хорошо?

– Мне с тобой всегда хорошо. Хочешь, дам от похмелья?

– Сама прими. Ты за рулем, а не я.

– А я не пила.

– А я что – пил, называется?

– Хорошо, – она одарила улыбкой Артема.

Он поднес чашку с кофе ко рту и сделал первый глоток. Покосился на сахарницу:

– А вот заменителя у них, конечно, нет, – и вопросительно повернулся к стойке.

– Есть у меня, – сказала Алина. – Сколько кинуть?

– Сколько не жалко.

– Тогда купи сигарет.

Он встал, к стойке пошел.

Алина открыла сумочку, не снимая ее со спинки стула, нашла в кармашке полиэтиленовый мешочек, извлекла из него бумажный квадратик-пакетик и оглянулась на Артема (здесь Макс был неправ: она все ж один раз оглянулась). Таблетку виагры она раскрошила дома еще – посредством столовой ложки. Порошок не просыпался, все хорошо. Артему необязательно знать.

Даже когда она потом обвела взглядом кафе – в силу безотчетной необходимости не сомневаться в том, что никогда не перестает производить впечатление, – она не заметила тех четверых, за столиком у окна, увлеченно за ней наблюдавших.

Она не заметила их интереса к себе в силу того, что они не были ей интересны. Ну ни с какой стороны.

Она даже не обратила внимания, что один из тех встал.

Но прежде чем встать, Адмиралов сказал:

– Спасать надо.

Товарищи ему не ответили, и он уверенной походкой к стойке пошел.

Глядя в спину лоха того, за восемь каких-то шагов Адмиралов придумал, что скажет. Он так скажет примерно: «Ты меня, братан, извини, я в отношения ваши не вмешиваюсь, но там подруга твоя тебе какую-то хрень в кофе подсыпала. Прости».

Только он подошел, а лох уже отвернулся от стойки и, обеспеченный пачкой «Мальборо», направился к своему столу.

Адмиралов, ища поддержки, посмотрел на своих. Возможно, психотерапевт Крачун и посылал ему ответственные рекомендации в стиле спасительных флюидов, но лицо его в тот миг показалось Адмиралову на удивление отрешенным. Что до Макса и автора пьески про синдромы Обломова, почему-то сидевшего теперь спиной к Адмиралову, то они общались друг с другом, словно и не заметили адмираловский порыв.

Да так и было: позже оба скажут, что даже не поняли, зачем и куда Адмиралов пошел и что сказал, прежде чем куда-то пойти. Максиму, впрочем, кроме слов «спасать надо», будто бы что-то послышалось о «мужской солидарности». Но ни психотерапевт, ни драматург ничего такого не помнили. Драматург не помнил даже «спасать надо» – он вообще плохо запоминал реплики.