Будни и праздники - Николай Бондаренко

Мишка вроде не слышал его. Подхватив свой груз, он шел к сходням. Уже шагнув на них, оглянулся, махнул свободной рукой, сказал что-то. А что — Васька не разобрал…

Поздним вечером у проходной рыбоконсервного завода, дождавшись Тоню, он сказал:

— Вот что… Встречаю тебя, значит, в последний раз.

— Почему? — удивилась она.

— Миша сегодня уехал.

— Далеко? — спросила Тоня и остановилась.

— На материк подался.

Тоня секунду подумала.

— Попрощаться даже не захотел! — сказала она, и в кукольных глазах мелькнула человеческая обида. — Что ж, если так… Видать, завлекла какая-то чудика!

— Он не чудик, а человек! — оскорбленно вскипел Васька. — С большой буквы притом. Хотел бы я измерить, чья совесть сильней — мушкетеров там всяких или его… Эх, не поняла ты Михаила!.. Словом, получается, что разошлись мы с тобой, как в море корабли. С этим прощай!

— Прощай, — без огорчения согласилась Тоня.

И пошла дальше.

Васька, не оглядываясь, уходил в противоположную сторону. Он удалялся, высоко подняв маленькую головку с коротким черным чубчиком — словно изучал непостижимые звезды…

Вернувшись в холостяцкое общежитие рыбокомбината, где Васька имел железную койку и персональную двухстворчатую тумбочку, он со всего маху плюхнулся на кровать, уронил голову на скрещенные руки. И, хотя в общежитии все спали, ожесточенно заорал: «Когда я на почте служил ямщиком…» — в голосе его звучала искренняя тоска…

ЗАПИСКА

Случай столкнул этих столь непохожих людей в санатории, каких немало на Северном Кавказе. Было утро середины декабря и неправдоподобно пустынный парк, в котором расположился санаторий, заполнял чистый морозный звон — чудилось, будто это холодными искрами звенит снег, легкими сугробиками павший на деревья и спинки скамеек. Видимо, от контраста с белым сиянием, которое он излучал, холл санатория, где оформляли приезжих, выглядел сумрачным, несмотря на зажженный электрический свет…

Все, чьи путевки регистрировала старушка в застегнутом до подбородка белом халате, наверняка перешагнули рубеж пятидесятилетия. Поэтому не удивительно, что Лека сразу выделил среди них мужчину внешне помоложе остальных — кстати, они сидели рядом в автобусе, доставившем приезжих в санаторий. У этого невысокого и плотного человека была примечательная внешность: длинный рот с глубоким шрамом в правом углу, блестящие, как у кролика, печальные глаза в красных прожилках и негритянски кудрявые светлые волосы, побитые с первого взгляда незаметной сединой.

Леня Потапов — долговязый нескладный паренек со шкиперской бородкой, состоящей из неаккуратного юношеского пуха, прибыл сюда для лечения миокардита — осложнения после тяжелой ангины. Первый раз в жизни оказавшись на курорте, он ощущал себя затерянным в чужом мире. И понятно, что в большом холле с круглым столом посередине, множеством зачехленных стульев у стен, он невольно старался держаться поближе к приглянувшемуся человеку. Потому даже вспыхнул от удовольствия, когда тот, неожиданно обернувшись, предложил:

— Что, если мы поселимся в одних апартаментах, молодой человек? Не возражаете?

Леня торопливо кивнул. Мужчина, еще раз глянув на него печальными глазами, через минуту вручал старушке, выжидательно устремившей остренький носик, две путевки…

В столовой их определили в одну смену и даже за один столик. Новый знакомый, как и Леня, приехал из Ташкента. Естественно, это еще больше укрепило взаимные симпатии. Оказался он архитектором, а звали его Леонидом — снова неожиданное и приятное совпадение!

Улыбаясь необычной своей улыбкой — рот его при этом напоминал полумесяц — уголками вверх — Леонид Петрович предложил:

— Поскольку нарекли нас одинаковыми именами, а в общежитии это не всегда удобно, давайте придумаем так: я буду именоваться как на роду написано, а вы, мой юный друг, временно станете… Лекой. Принимается?

— В институте меня так и зовут — Лекой, — пораженный непрерывными совпадениями, засмеялся тот.

— Превосходно, — резюмировал Леонид Петрович. — Замечу к месту, что это вам даже… идет. Где трудитесь, милый Лека? Ежели не секрет?

— На втором курсе. Фармакологического.

— Похвально, — одобрил Леонид Петрович.

И, уклончиво глядя в потолок, добавил:

— Фармацевты тоже нужны…

С каждым часом он все больше завораживал раскрывшуюся душу Леки, которому нравилось в нем все: уверенные движения, дружеский шутливый тон, доскональное знание всего, о чем бы он ни заговорил, грустные выразительные глаза, виртуозная игра на бильярде — даже малоподвижный рот, в котором, по сути, не было ничего симпатичного…

Вот и сейчас, в столовой, Леня с завистью наблюдал, как красиво этот человек разделывает шницель. Вилку он держал в левой руке, нож — в правой. Спохватившись, что по правилам этикета едят именно левой рукой, Леня незаметно проделал несложный маневр и начал распиливать мясо. Не в пример Леониду Петровичу, получалось это недостаточно успешно: нож не резал, а раздирал.

— Будьте любезны, на минутку! — непроизвольно подражая интонации Леонида Петровича, позвал он официантку.

Когда стройная девушка остановилась возле их столика, Лека, сурово глядя в пестрое от веснушек лицо, но стараясь не встречаться с маленькими, будто припухшими глазами, сурово поинтересовался:

— Почему у вас тупые ножи? Пожалуйста, принесите другой.

— Ножи такие, какие должны быть, — спокойно возразила официантка.

Ее глаза стали почти незаметными. Несколько мгновений она словно с сожалением изучала опешившего Леку. А в заключение посоветовала:

— Спросите у старшего товарища. Он разъяснит.

Когда девушка отошла, Леонид Петрович усмехнулся.

— Повод для негодования не просматривается, дорогой гурман. Девица права. Столовый нож — это, брат, не турецкий ятаган. Нужно уметь им пользоваться…

Говорил он негромко — только для Леки. Но тому казалось, что все в столовой смотрят на него и насмешливо улыбаются. Опустив лицо к тарелке, так что стали видны лишь рыжеватый хохолок на макушке и налившиеся пурпуром уши, Лека снова принялся пилить шницель.

— Простите, Лека, но с какой стати вы пытаетесь есть левой рукой? — спросил Леонид Петрович.

— А вы? — попытался огрызнуться Лека.

— Уж, конечно, не для того, чтобы походить на аристократа, — серьезно ответил Леонид Петрович. — Просто я левша…

Прошло несколько дней. Леонид Петрович ни с кем знакомства не заводил. Исключением оказался грузный мутноглазый человек со свистящим дыханием астматика — его постоянный партнер по бильярду. Для Леки же вообще никого подходящего в санатории не было. Общество Леонида Петровича устраивало его вполне. А тот, благосклонно взирая на привязанность «юного друга», повсюду таскал его за собой…

…Однажды, во время очередного «круиза», как Леонид Петрович называл прогулки за пределами санатория, они оказались на узкой улочке, образованной одноэтажными домами, которые соединяли дощатые заборы. Леонид Петрович, в обычной насмешливой манере рассказывавший о туристической поездке в Японию, вдруг умолк на полуслове. Растерянно оглядываясь, он остановился у калитки с приколоченным к ней голубым почтовым ящиком.

— Здесь! — почему-то охрипшим голосом сказал он.

Прокашлявшись, повторил:

— Здесь все и было…

Лека хотел спросить — что именно, но удержался, поняв: любопытство сейчас не к месту. Раскурив папиросу, Леонид Петрович как о чем-то постороннем сообщил:

— В этой хижине ваш покорный слуга прожил отрезок своей многострадальной жизни с тысяча девятьсот двадцать четвертого года по год тысяча девятьсот сорок второй. До того самого часа, когда в данную калитку кулаком судьбы постучал ничем не примечательный отрок, доставивший повестку из военкомата, каковой упомянутому Леониду Кострецову предписывалось явиться с необходимым барахлишком и питанием на сутки. Именно тогда, перечеркнув юность, он начал путь к ратным подвигам… Впрочем, ничего этого, необстрелянный Лека, вам не понять.

Леонид Петрович пристально посмотрел на безмолвного спутника. И, несмотря на его шутовской тон, тому стало не по себе.

— Припоминаю трогательную подробность!.. Повестка пришла тридцатого декабря, а потому наступивший новый год я встретил на призывном пункте в обществе подобных себе наголо обритых юнцов, — будто даже радуясь, продолжал Леонид Петрович. — Провели время очень мило… Это украшение, — он коснулся шрама, пересекающего губу, — неизгладимая память о том прелестном праздничном вечере…

Скривив рот, уточнил:

— Мое первое и единственное ранение. Хотя почти всю войну находился в армии.