Прочерк - Лидия Чуковская

(Страдание это или радость — жизнь кончилась, а ты снова оказываешься среди вещей — молчаливых ее свидетелей?)

Навстречу — окно, за которым сейчас не снег, не толпы крыш, не заря, а исчерна-черная тьма. Та же ширма, заслоняющая кровать, те же стулья — вот только письменный стол новый, потому что Митино бюро переехало ко мне на Загородный.

Навстречу — Геша с папиросой в руке. Чуть только мы поздоровались, он продолжил свое прерванное занятие: расхаживать по комнате из угла в угол и курить, правой рукой после каждой затяжки далеко отставляя от себя дымящуюся папиросу.

Я села на пододвинутый мне стул. Герш Исаакович зашагал снова.

— Что, Митя арестован? — спросил он из угла.

— Откуда ты знаешь? — вскрикнула я. — Уже газеты?

— Ниоткуда. Сам догадался.

— Каким же образом?

— Очень просто. Ты не позвала Митю к телефону, когда я позвонил, и попросила разрешения приехать. О чем советские люди чаще всего говорят сейчас между собою и только с глазу на глаз и никогда — по телефону? Какая сейчас болезнь? Эпидемия арестов.

— Но при чем тут Митя? Разве ты ожидал Митиного ареста?

— Не более чем любого другого… Разве во время эпидемии можно наперед угадать, кто заболеет, кто нет? Я, ты или Митя?

Герш Исаакович продолжал ходить по комнате. Я рассказывала ему об обыске, о Кате, о тюремных очередях, о нашем замысле — о предполагаемом письме Корнея Ивановича к Сталину, подкрепленном письмами ученых. Еще и еще раз напоминала ему, как опрометчиво-резко разговаривал Митя с Мишкевичем.

— При чем тут Мишкевич?

— То есть как это — при чем? Ты разве не думаешь, что по его доносу Митю и взяли? В Митиных резкостях он услышал угрозу себе. Ведь иначе он размышлять не способен: Бронштейн помчится разоблачать его. Поэтому он поспешил первым разоблачить Бронштейна.

Геша рассмеялся.

— Совершенная чушь, — сказал он, употребляя это слово на Митин лад, в качестве научного термина. — Мишкевич пешка.

— Значит, Львов?

Геша только рукой махнул.

— Но Мишкевич — тот уж наверняка донес на Митю! — настаивала я.

— Допускаю. И у Львова статьи доносительские. Но неужели ты не поняла до сих пор, — сказал Геша, прекратив расхаживать и остановясь наконец прямо передо мною, — не поняла, что доносы заказываются сверху вниз, а не поступают снизу вверх? То есть, конечно, они поступают в изобилии также и снизу — сейчас самое время для сведения личных счетов, захвата квартир и выгодных должностей — но если они не были заказаны предварительно сверху, то власти чаще всего на эту самодеятельность плюют. Существует разверстка. Заказано взять столько-то физиков, столько-то ботаников, столько-то учителей, литераторов, столько-то врачей. Кого именно — это властям не слишком-то важно. Был бы выполнен план… Книжку М. Ильина «Рассказ о великом плане» — это вы издали, кажется? И ты даже редактировала второе издание? Много фотографий, прекрасный шрифт… Язык и логика безупречны. С совершенною ясностью доказано преимущество социалистического централизованного планирования перед хозяйственным хаосом капитализма. Конкуренция порождает в капиталистических странах экономические кризисы, а кризисы и борьба за рынки сбыта порождают войны. Так?

Так. Я кивнула. Мне эта книга нравилась.

— Ну вот, поздравляю тебя, и НКВД выполняет план. Свой. Величайший. Разработанный центральной властью.

— Если даже ты прав, это не противоречит моей версии насчет Мишкевича и Львова. Они помогают начальству выполнить и перевыполнить план. Мишкевич же, кроме всего, был Митей лично оскорблен. Берут же этого ботаника, этого учителя, этого физика, а не вообще. В ордере на арест указано определенное имя. Мишкевич поставил Митино. Потому что был лично зол на него.

— Опять ошибка. Бланки ордеров не Мишкевичу заполнять. И не Львову. Оба слишком ничтожны. Заполняют те, кто поближе к составителям плана. К центральной власти, ну, как в автомобильной промышленности, в черной металлургии, на тракторном заводе, еще где-нибудь. Убить стольких-то, сослать стольких-то. Эпидемия по плану.

— Но зачем? Зачем нужны автомобили или тракторы — понятно, а зачем трупы? Зачем лагеря — чтоб осваивать Север? Но физики, учителя, литераторы, врачи — непригодные землекопы.

— Дурочка! — Герш Исаакович опять зашагал. — Аресты нужны, чтобы испугать. Каждый слой населения должен получить причитающуюся ему дозу страха.

И Герш Исаакович назвал несколько имен незнакомых мне физиков, уже арестованных в Харькове и в Москве. Они не грубили никакому тамошнему Мишкевичу — однако взяты.

— Ты находишь — люди еще недостаточно запуганы? Это после коллективизации, после всех показательных процессов, после убийства Кирова, расправы с оппозицией, после высылки дворян!

— Недостаточно. С точки зрения поставленной задачи — недостаточно. Вот, например, мы с тобою в этой комнате свободно обсуждаем происходящее. Ты не боишься меня, я не боюсь тебя.

— Еще не хватало!

— Не хватало… Туся, Шура, Зоя тоже обсуждают и даже во всем помогают тебе. И Рахиль Ароновна. А надо, чтобы не смели. А надо, чтобы боялись. Чтобы каждый боялся каждого. Пуще всего — хоть в чем-то, хоть на волос боялись бы перечить начальству. Вот вы, например, в вашей редакции, считали, что советские книги для детей следует выпускать не так, а этак. А надо, чтобы дышать боялись, не то что «сметь свое суждение иметь».

— Да зачем? Ведь эти аресты разрушают науку, искусство, культуру, хозяйство, промышленность. Значит, они в конечном счете подрывают советскую власть.

Геша опять рассмеялся.

— Неверно. Аресты подрывают культуру, хозяйство, промышленность, но не власть, — сказал он из другого угла. — Напротив, они мощно укрепляют ее. Машина работает совсем не зря и не вхолостую. Тот конвейер, о котором ты говоришь, — по выработке слова «следующий!» — прекрасно придуман и налажен. Он — часть машины, у которой есть свое плановое задание. Она вырабатывает не автомобили, не сталь, а страх.

Ответив на расспросы Герша Исааковича о Люше (он спросил, помнится, каким способом намерена я объяснить ей Митино исчезновение), я поднялась. Герш Исаакович пошел проводить меня к троллейбусу.

— Скажи, пожалуйста, Лида, — спросил он по дороге со свойственной ему замедленностью отчетливой речи, — ты поглядела, каким учреждением выдан был ордер на Митин арест?

— Нет. Помню бланк, лиловую круглую печать, круглые каллиграфически вписанные буквы между типографскими: «Бронштейна, Матвея Петровича…»: Да я его и в руки не взяла, этот ордер: прочитала из чужих рук имя и слово «арест», и голова пошла кругом.