Царь-девица - Всеволод Соловьев

Эта старушка была уже известная нам великая постница боярыня Хитрая.

Царевна Софья прошла несколько комнат и остановилась в укромном покойчике, где никого не было.

— Может, меня и не нужно? — проговорила Хитрая, — так я уйду, государыня.

— Нет, Анна Петровна, нет, останься, очень хорошо, что ты вышла с нами; запри только дверь.

Хитрая исполнила это приказание, а потом села на лавочку, стояшую у окошка, и начала, крестясь, перебирать четки, с которыми никогда не расставалась.

Софья заговорила. Она жаловалась сестре и брату на то, что Петр с мачехой теперь уже решительно задумали извести их и что нужно принять немедленно же какие-нибудь меры. Она передала о своем разговоре с Шакловитым, о его встрече с Петровыми потешными.

Она говорила страстно и красноречиво, стараясь всячески растрогать или испугать брата Ивана, чтобы он вышел из своей апатии. Но он продолжал глядеть безучастно и только по временам вздыхал.

Одна царевна Марфа поддакивала Софье и во всем с ней соглашалась.

— Анна Петровна, — наконец обратилась правительница к Хитрой, — ты-то что же все молчишь? Ведь, чай, недавно видела мачеху, чай, кой-что там слышала, так поведай.

— Затем и пришла, — отвечала Хитрая, — только и дожидалась, чтобы ты меня спросила. Да, была я у великой государыни царицы Натальи Кирилловны, — продолжала она, закатывая глаза, — многого навидалась там, многого наслушалась. Больно гневен стал государь Петр Алексеевич. При мне кричал, что коли воевода князь Голицын опять со стыдом вернется из похода, то он его заставит ответ держать и не сдобровать князю.

Софья вздрогнула и побледнела.

— И ты сама это слышала?

— Сама, сама, — отвечала Хитрая, — говорю, Петр Алексеевич при всех кричит, не таится.

— Так вот уж до чего дошло, — в волнении прошептала Софья, — если он осмеливается судить о том, чето и понимать-то еще не в силах, если он воображает себя судьею над Васильем Васильевичем, так, значит, он уверен в том, что может распоряжаться. Значит, его успели в этом уверить, значит, правду говорю я, что нам мешкать нечего! Иванушка, брат, да очнись, подумай, ведь тут ты не сторона, твое это дело, над тобой же издеваются!

— Кто это издевается? — сказал царь Иван.

— Да ведь тебе же, пойми, тебе грозит опасность!

— Нет, сестрица, вишь ты, Анна Петровна сказывает, что государь-братец грозится Василию Васильевичу, так я-то тут при чем же?

Софья только рукой махнула. Но Иван уже пробудился от своей постоянной дремоты, он уже заговорил и теперь не хотел молчать.

— Право, не знаю, что это ты за непоседа такая, сестрица. Право, всем нам хорошо, я никакой злобы не питаю на братца, он как встретится со мною, так всегда почтителен, никогда-то не побранился. А коли он говорит про Василия Васильевича, так что же тут худого? Если Василий Васильевич побежит, а войско наше будет побито, так ведь так и должно быть, чтобы судить воеводу. Стало, братец-то и прав.

Царевна Софья побагровела.

— Да что ты, что ты, рехнулся, что ли?! — закричала она. — Нет, видно, говорить с тобою все равно, что об стену горох… Никакого толку от тебя не добиться. Тут на нас враги наши лютые злоумышляют, может, завтра же всех перережут, пытать станут, а ты вот какие речи товоришь!

И она в порыве бешенства подошла к Ивану и взглянула на него так страшно, что он задрожал и от нее отшатнулся. Его мысли снова спутались, и уж ничего не понимал он, весь отдался чувству страха.

— Да что же я… Я-то что же… Я ничего, — бормотал он. — Коли досадил чем, прости, сестрица, не буду больше. Что же, ведь я сам знаю, что Господь меня разумом обидел, так и немудрено, если спроста и скажу что неладно. Не взыщи, сестрица, делай, как ведаешь, тебе знать лучше. Я из твоей воли, сама знаешь, не выйду. Только не сердись на меня, я, право, ничето… Пусти, я пойду к Параше…

— Ну и уходи, и Бог с тобой, — сказала, несколько успокоившись, Софья, видя что сердиться на него невозможно.

Он, покачиваясь и крепко опираясь на палку, вышел из комнаты.

— Вот так царь, вот так братец! — развела руками Софья. — Изволь-ка от него толку добиться! Право, в простоте своей когда-нибудь еще всех нас головами выдаст.

— Так ведь ты, чай, не ноне только его узнала, — заметила Хитрая. — Нечего было его впутывать.

— Так, так, — говорила Софья, в волнении ходя из угла в угол по комнате. — Да тут у меня с этакой мукой просто мысли путаются… сообразить ничего не могу. Ну, говори, что ли, Анна Петровна, все, что знаешь.

Анна Петровна подробно начала докладывать царевнам обо всем, что успела подслушать и подсмотреть у старой царицы. Многое она и от себя прибавляла, внутренне наслаждаясь муками Софьи. Единственная цель жизни великой постницы была раздувать вражду в царском семействе, сплетничать, клеветать, поднимать всех друг на друга. Она часто наведывалась к Наталье Кирилловне, которую издавна глубоко ненавидела. Она рассыпалась перед нею мелким бесом, передавала ей все, что говорилось у царевен; особенно в последнее время зачастила она к царице. Она видела, что скоро конец будет Софьиной власти и, конечно, нужно было ей выйти чистой перед Натальей Кирилловной, заранее снискать ее расположение; не попасть при новом дворе в немилость. С детства считая Анну Петровну лучшим другом своего семейства, царевна Софья, постоянно осмотрительная я даже мнительная, никогда не могла заподозрить ее в измене и не скрывалась перед нею. Так и теперь, окончательно измученная рассказами великой постницы, она пе удержалась и громко объявила, что если начались такие злоумышления со стороны Нарышкиных, то и она в долгу у них не останется. Не подействует одно, так подействует другое.

— Видно, зажилась на свете мачеха, пора ей и в землю! — не помня себя и не сознавая слов своих, задыхаясь и в волнении закричала Софья.

Хитрая от восторга даже подпрыгнула на своем месте.

— Да, да, это точно! — прошептала она, перебирая четки и привычно часто и скоро крестя свою грудь. — Это точно, что коли бы Господь взял к себе благоверную государыню царицу Наталью Кирилловну, так вам бы, моим голубкам, вольготнее было бы, да ведь здорова она, умирать не хочет.

— Найдется про нее лекарство у Шакловитого.

Софья сама испугалась слов своих; но они уже выговорились. Ну, да что же, тут нет посторонних; не выдаст Хитрая. К тому же Хитрая делала вид, что даже и не слышала последних слов Софьи и вся ушла в молитву. Глаза ее были совсем закрыты, благочестивое смирение выражалось на лице ее, губы шептали имя Христа и Богородицы. Она заранее наслаждалась той сценой, которая ожидает ее у царицы Натальи Кирилловны, когда она сообщит ей об этих словах Софьи.

Было уже поздно, пора расходиться. Вот уж все царевны разбрелись по своим опочивальням.

Софья ушла к себе, но еще долго, не раздеваясь, сидела перед рабочим столом, проглядывала большой ворох всяких деловых бумаг: донесений воевод из дальних городов, челобитных. Она готовилась к завтрашнему сиденью с боярами. Сначала она долго не могла вдуматься в то, что было перед нею; но скоро эта работа поглотила все ее внимание и помогла ей забыться от тревожных и печальных мыслей. Скоро терем погрузился в тишину, не было видно больше свету в его маленьких, неправильно расположенных оконцах, только кой-где мерцал слабый огонек лампад. Но вот скрипнула едва слышно маленькая дверца: из терема выпустили кого-то и потом на замок заперли дверцу. Какая-то тень в длинной, темной одежде начала красться вдоль стены и скоро скрылась в саду между черными, еще не опушившимися зеленью деревьями. Человек, выбравшийся из терема, очевидно, хорошо знал все ходы и выходы. Не прошло и четверти часа, как он благополучно, никем не встреченный, уж был за воротами Кремлевскими. Теперь он уже не крался, а шел смелой поступью. Это был костромской поп Григорий Елисеев, большой друг царевны Екатерины Алексеевны.

Вот уже несколько лет, как без его советов она не могла решиться ни на какое, даже самое незначительное дело. И часто через свою постельницу, Марью Протопопову, бывшую в родстве с Елисеевым, посылала к нему в Кострому письма и гостинцы. Гостинцы Елисеев принимал с удовольствием, на письма отвечал аккуратно и по первому зову царевны являлся и сам в Москву, а Марья Протопопова тихомолком провожала его в покои царевны. Тихомолком же выпроваживала и из терема, чтобы не было лишних разговоров.

И опять все тихо в тереме; только работает над делами правительница, не замечая, как идет время, как давно уже пробило полночь.

Только в другом противоположном уголку терема, в пышной опочивальне вдовы царицы, Марфы Матвеевны, слышится тихое рыдание. Лежит молодая, бледная красавица под. атласным, хитро расшитым одеялом, на белоснежных подушках пуховых, и не спится ей, и слеаы неудержимо льются из светлых, рано померкающих очей ее. Тяжела жизнь Марфы Матвеевны. Пятнадцати лет осталась она вдовой после царя Федора, и с того страшного дня как бы окончилась вся жизнь ее, остались одни муки. Ее окружают почет и роскошь; но страшною тюрьмою кажутся ей ее богатые покои. Кто был ей дорог, к кому она привязалась всей своей чистой детской душою, тот безвременно покинул ее. А кругом ни одного близкого, милого человека. Есть родные, да они далеко, их не любят в тереме. Правительница помнит какие-то старые обиды и никого из Апраксиных не пускает. Одна было бы великое счастье для царицы Марфы Матвеевны — был бы у нее ребенок. Всю жизнь бы она в него положила, не нагляделась бы на него, не надышалась. Но нет у нее ребенка. Крепко уж был болен царь Федор, как ее с ним повенчали, никогда не был он ей мужем; но она ни разу даже и в мыслях своих не изменила его памяти. Семь долгих, мучительных лет прошло после его смерти, а она все о нем помышляет, все за него молится. Она уже сжилась со своей тяжелой долей, Ничего не просит; единственная ее отрада — за него молиться. И горячо она молится. Часто ходит на богомолье, кормит чуть ли не каждый день нищих, оделяет бедных. И спокойствие мало-помалу водворяется в душе ее и, осушая чужие слезы, она осушает и свои собственные, но все же иной раз задаются дни тяжелые, мучительные ночи; неведомо откуда приходят в душу тоска и волнение. Слова молитвы на устах замирают. Сон бежит от глаз, и всю ночь мечется на постели бедная царица и горько плачет, горько рыдает, и от этих ночей бессонных, от тоски лютой все быстрей и быстрей вянут ее даром загубленные, никому не нужные красота и молодость.