Богемная трилогия - Михаил Левитин

— Мой отец тоже. Но он любил поддавать коленкой.

— А-а-а, тогда это можно понять. Проблемы воспитания — очень непростая вещь, у меня нет своих детей, но я об этом много думаю.

А в мозгу у Марии вертелось: «Чем их кормить? На рынок поздно, да и никаких денег не хватит, в магазине ничего нет, одна рыба, чем их кормить?»

— Вы, наверное, голодны, товарищи?

— Хочешь есть, Хельмут? — спросил Хорст.

— Еще как! — сказал Хельмут. То есть он сказал это по-немецки, но Мария поняла.

Она пошла к сумасшедшей соседке, прятавшей от Георгия жемчуг.

— К моему брату приехали друзья, — сказала Мария. — Взрослый и маленький мальчик, его сын.

И соседка накопала картошки. Копала молча, исполненная важности задачи.

Библиотекарь Вера Петровна принесла холодец. Она несла его в плоских эмалированных судках с красными розами по стенкам, эти судки очень любил старик. Несла быстро, чтобы холодец не растаял.

Портной достал из-за шкафа бутылку вина. Перед тем как достать, он несколько раз оглянулся, чтобы жена не подглядела, где он прячет вино. Он поболтал бутылкой в воздухе — нет ли осадка, долго смотрел, пока успокоится кристально чистая зеленая влага, и отнес Марии.

Внук адмирала принес капустный пирог. Это было семейное фирменное. Адмирал при жизни обожал такой пирог. Пирог был подернут светло-коричневой корочкой и под ножом аппетитно рассыпался.

Дети принесли яблок, их было столько, словно они сговорились обобрать все прибрежные сады. Яблоками Мария выстелила всю веранду, они лежали на тумбочках, на парапете, в детской коляске, на линолеуме. По ним бродила недовольная кошка.

А цветов было столько, что Хорсту показалось, что он в Германии, никуда они не уезжали и сегодня у них с Хельмутом день рождения.

— Какие хорошие люди! — сказал Хорст.

— Друзья моего брата, — сказала Мария. — Их целый город.

Она хотела добавить — целый мир, но потом решила, что для Георгия достаточно и города, еще возомнит о себе невесть что.

— Мир велик, — сказал портной. — Люди приезжают и уезжают, но сердце их остается.

— Сколько же тогда у человека сердец? — спросил кладбищенский мастер Яков.

— Сколько друзей, — ответил председатель артели по производству пластмассовых люстр. — На каждого друга по сердцу.

— Выпьем за Георгия, — предложил портной. — Если бы не он, к нам сегодня не приехали бы гости.

— За Георгия, — согласились с ним. — За Георгия.

И задумались. Никто не знал, что сейчас делает Георгий, но все были уверены, что он не делает никому зла.

— Когда вы увидите нашего друга, — сказал Яков, — вы поймете, какие бывают люди, это вам кажется, что вы уже все знаете. Когда вы увидите Георгия…

— Я ничего не знаю, — поспешил сказать Хорст. — Я только умею чинить велосипеды.

— Георгий тоже умеет чинить велосипеды, — сказала Вера Петровна. — Но он давно этого не делает, потому что никто не просит. Мы не знаем, чего не умеет Георгий.

— Мой брат не умеет молчать, — сказала немного захмелевшая Мария. — Но это семейное, это у нас в роду.

— Что с того, что он говорит во время работы? — возразил председатель артели. — У меня в артели одни глухонемые, но если бы вы знали — сколько они говорят!

— Он хочет сказать, что его сотрудники объясняются пальцами, — пояснил портной приезжим. — Ну, знаете, такая азбука.

— Я знаю, — кивнул Хорст.

— Мой брат, — упрямо продолжала Мария, — не просто любит говорить, он говорит лишнее. У моего брата столько лишнего!

— Что с того, что он не контролирует себя? — спросила библиотекарь Вера Петровна. — Вот мы вечно контролируем себя, и чего мы достигли?

— Но о нас нельзя сказать, что мы непорядочные люди, — возразил внук адмирала. — О нас это нельзя сказать.

— Что правда, то правда, — согласились с ним.

— Вы очень хорошие соседи, — сказала Мария. — Вообще у нас очень хороший город, правда, Хорст?

И запела: «Як тебе не любити, Киеве мiй».

Подпевали ей все, хор получился разнобойный и жиденький, но такой знающий, что петь, такой репертуарный, заслушаешься. А может быть, просто не пели давно?

— Скоро приедет Георгий, — сказал председатель артели.

— Да, еще полгода, — сказал портной. — Я отмечаю.

— А может быть, скостят, — сказал кладбищенский мастер Яков. — Такое бывает.

— Конечно, скостят, — сказала Вера Петровна. Времена сейчас другие, и не такое прощается.

«Приедет Георгий, — подумала Мария. — И снова начнем ссориться из-за стирального порошка, бельевой веревки, родительского наследства, мы начнем кричать друг на друга и даже подеремся. Мы будем шуметь, шуметь так, что огорчим весь район. О Господи, скорее бы!»

Вечер кончился быстрее, чем хотелось бы гостям, слишком быстро было допито вино, съеден пирог.

Всю дорогу Трофимов думал о телеграмме. Для чего вызывали родители? Почему телеграммой? Неужели отец?

Он не знал, как будет жить, если с отцом что-нибудь случится. Он не помнил, чтобы когда-нибудь, разве что в самом детстве, намекнул отцу на такое свое отношение к нему. Семья была сурова, говорили мало, трудились в саду, дети обращались к родителям на «вы», не до нежностей.

Но нежность была, это Трофимов понимал, какая-то стыдливая непроявленная нежность, но так как другой Трофимов не знал, он и привык эту непроявленность, это щемящее и подавляемое волей, это несовершенное считать нежностью. И тут телеграмма. Конечно же, горе, да, да, конечно же, горе.

Он вез им деньги, много денег, таможня не станет проверять офицера, и он вез им все, что заработал сам и что заработала Лиза. Он не думал, как станет жить дальше, главное — телеграмма.

Деньгами отца не вернешь, это он понимал, но как-то компенсировать ту невыраженную нежность очень хотелось. Отец бы расширил пасеку, купил чехлы для деревьев. Но почему ни в одном письме о нездоровье, неужели скоропостижно? А вдруг мать?

Мать — это тоже было больно, мать Трофимов любил, как полагается любить матерей детям, но он всегда помнил, что мать была женщиной, а значит, должна была безотказно работать, работать и когда-нибудь умереть.

Собственно, она уже давно умерла, о ее существовании надо было напоминать, мать могли похоронить без Трофимова. Нет, отец, конечно же, отец.

Когда он с чемоданчиком в руках выгрузился на Белорусском вокзале, у вагона стояла высокая женщина в черном платье. Пожалуй, она была среднего роста, но что-то значительное в лице повелело Трофимову считать ее высокой.

— Вы Трофимов? — спросила она.

— А в чем дело? — спросил Трофимов, и у него заболело сердце.

— Пойдемте, — сказала женщина и повела по перрону. Она провела Трофимова к зданию вокзала и там, найдя свободное место в углу, они сели на скамью.

— Кто вы? — начал нервничать Трофимов. — Что, с моим отцом?

— Ваш отец здоров, — сказала женщина. — И мать, и сестры. У вас хорошая семья.

— Я не понимаю — при чем тут вы и при чем тут, эта телеграмма?

— Это я дала вам ее, — сказала женщина.

— Вы? Зачем?

— Отпустите Лизу, — сказала женщина.

И тут он догадался, собственно, догадался он почти сразу, он мог дать честное слово, что, встретив эту женщину, он сразу предположил что-то такое, не укладывающееся в сознании, что могло исходить только от Лизы и быть связанным только с ней.

— Что с моими? — крикнул Трофимов. — У меня телеграмма. Вот, вот…

И он стал рвать пуговицы кителя дрожащими руками, пытаясь достать бланк.

— Я виделась с вашей мамой, она жива.

— А отец?

— Он тоже здоров.

— Вы… Вы говорили с ними?

— Да. Я сказала, что вы хороший офицер и очень хороший сын, что вы все время думаете о других людях, я сказала им, что у вас доброе сердце. И еще я сказала, что у вас есть друзья.

— Зачем вы это сделали?

— Отпустите девочку, — повторила она. — Ее любят, пусть будет счастлива, отпустите ее.

— Как вы не понимаете, я тоже люблю ее!

— Нет, не любите. Когда любят — оставляют в покое. Лучше бы вам рассказал об этом мой брат, но его нет сейчас, приходится мне.

— Что же мне делать? — спросил Трофимов после долгого молчания.

— Дай ей свободу, офицер! — неожиданно резко сказала женщина.

— Я не о том. Что же мне делать сейчас, ехать назад?

— Мне кажется, вы должны навестить своих, — сказала женщина. — Вам теперь нечего стыдиться.

— Здесь такая история, — сказал Трофимов. — Вы понимаете, понимаете…

Он чувствовал, что хочет рассказать ей все, его распирали слова, но все это были какие-то мертворожденные слова, осколки слов, они громоздились, как льдинки, друг на друга, когда вырывается из-под гнета льда поток, и теперь душили Трофимова, не давая ни сообразить, ни понять, что же все-таки происходит с ним сейчас, почему хочется броситься в ноги этой чужой старой женщине и жаловаться, жаловаться, почему ему хочется сознаться, что он, кадровый офицер, ненавидит свою службу, ненавидит Германию, ненавидит тех, кто всему на свете предпочитает службу, что ему хочется в отцовский сад, в отцовский сад, но он спросил только: «Что передать Лизе?»