Дневники св. Николая Японского. Том ΙII - Николай Японский

19 июня/1 июля 1895. Понедельник.

Экзамен в выпускном классе Катихизаторской школы по Основному Богословию показал, что преподаватель Петр Исигаме нетерпимо ленится, весьма мало и плохо пройдено. Вперед необходимо присматривать за ним.

Был Моисей Хамано, председатель Компаний железного и литейного производства и член Парламента. По железному делу у него ныне семьсот рабочих; Стефан Оогое, бывший катихизатор, потом издатель «Сейкёо Симпо», промотавший пожертвования японцев на построение Собора — один из начальников над мастеровыми; получает пятьдесят ен в месяц и все еще надеется возвратить Церкви пожертвования (чего едва ли Церковь дождется). Хочет Хамано познакомиться с нашим Посланником; питает надежду, что Япония с Россией будет в дружеских отношениях и что ныне только временное затмение сего. Болтал и говорил много с обычною своею горячностию и стремительностью. Впрочем, если о ком из японцев, то именно о нем можно сказать: «Вот — японец, в котором лести нет»…

О. Сергий Глебов собирается в отпуск и просит засвидетельствования, что со стороны Миссии препятствий к его увольнению нет; обещал завтра написать посланнику — конечно, нет, Господь с ним!

Духовная Миссия без таких миссионеров — совершенно то же, что с ними: в преподавании заменить его есть кому, а больше он не хочет ничего делать.

20 июня/2 июля 1895. Вторник.

Павел Ниицума, расстриженный, извещает, чрез диакона Павла Такахаси, что у него–де хороший вывод коконов и прочее. Велел написать ему, что непременно настаиваю на его выходе на общую христианскую дорогу: пусть перевенчается с своей Марьей, от которой уже имеет двух детей, и пусть потом участвует в прочих христианских таинствах: без этого я знать не хочу его.

Радетель бедных, надувший меня недавно на десять ен, какой–то краснобай и пройдоха, после безуспешных попыток видеть меня, чтобы вновь обмануть, ныне обратился письменно: «Желаю–де учиться христианству»; письмо же адресовал к диакону Сергию Судзуки, который тщетно разыскивал его и его бедных, для которых он просил проповеди в то время, когда обманывал меня на те десять ен; увидим, найдет ли его ныне Судзуки, которому препровождено письмо его.

Драгоман Владимир Владиславович Буховецкий приходил советоваться, хорошо ли поручить Катю (дочь Маленды и японки) Павлу Накай, как воспитателю (собственно удочерить). Я не нашел ничего против: Павел Накай усердный христианин и благородных правил человек; гордость только у него языческая, или лучше дьявольская; но ей едва ли будет роль в деле воспитания.

21 июня/3 июля 1895. Среда.

Однако я ошибся в вышеозначенном: Павел Накай обнаружил такую феноменальную гордость, что она может очень повредить будущему Кати. Пришел он сегодня в Женскую школу, в одиннадцать часов, когда я был там на экзамене, пришел собственно повидаться и условиться с Буховецким, назначившим ему это время. Буховецкий, однако, почему–то не явился, а Накай заговорил со мной об удочерении Кати. Я в разговоре упомянул, что Буховецкий вчера был у меня по сему делу и что я рекомендовал ему Павла Накай как лучшего из известнейших мне японцев для сего дела, — и что Накай–де не сделает затруднения в будущем никакого, если бы, например, крестная мать Кати, М. Шпейер, или крестный о. Буховецкий захотели взять ее в Россию для воспитания и устройства ее участи. Накай, смотрю, очень насупился. «Я не позволю ее взять», — говорит. Вот тебе и раз — не из тучи гром!

— Как же ты не позволишь крестным заботиться о ней, когда у нее нет родных отца и матери позаботиться?

— Она будет записана на мое имя, — и я хочу сам распоряжаться ее участью.

— Но ты даже не можешь и прокормить ее, на воспитание ее ты будешь получать от крестных же; где же право твое самовластное над ней?

— В таком случае я отказываюсь от нее.

— Значит, ты не хочешь сделать доброе дело — освободить ее от матери, которая, конечно, продаст ее на разврат, лишь только она подрастет, то есть спасти бедного ребенка из тигровой пасти, — где же твое христианство?

— Но я требую, чтобы она зависела от одного меня; я не потерплю «ассей» моему желанию.

— Какое же тут «ассей», если люди, которые любят ее и заботятся о ней с самого ее рождения, захотят устроить ее счастье? Быть может, она и останется на твою волю: крестная, занятая своими детьми, забудет о ней; крестный, который и теперь бы держал ее при себе как дочь, если бы был женат, не женится и вперед, или уедет из Японии. Но если они, ко благу Кати, захотят исполнить все свои добрые намерения насчет ее, то помешать им в этом — вот это было бы настоящее «ассей» с твоей стороны.

Но на все резоны Накай был неумолим — гордость бушевала в нем. Предложил я ему до завтра подумать, и, если он в самом деле не согласится иначе удочерить Катю, как под условие совершенно самовластно распоряжаться всею ее последующею участью (получая, однако, деньги на воспитание ее от русских — это тоже он ставит условием sine qua non), то уж лучше отказаться от нее, — так и сказать Буховецкому, когда увидится с ним; изъявил я вместе с тем сожаление, что вчера так рекомендовал его Буховецкому и так ручался, что он не сделает никаких затруднений.

Экзамен в Женской школе сегодня по Священной Истории был особенно хорош: дети пребойко рассказывали. Но по Всеобщей Истории — крайне раздосадовал меня: шла у выпускных новая История — и хоть бы один параграф о России! Русского государства как будто нет в мире; толкуется о самых дрянных мелочах в Западных Европейских государствах; а из русского — об Екатерине Великой, об Александре I, которых история глубоко входит в европейскую — спросил, — хоть бы слово ученицы. Тут же я пристыдил учителя Ивана Овата, потому что и скандал был видим для всех. Поди, усмотри за всеми преподавателями! А своей совести у них ни на грош. Русский хлеб едят, на русские деньги воспитаны, — и о России хоть бы мысль, хоть бы слово! Но Бог с ними, с их благородными чувствами, — не про них они написаны; хоть бы каплю здравого смысла явили — ведь им же стыдно, коли кто спросит о России, а спросят ныне многие.

22 июня/4 июля 1895. Четверг.

Из Батоо катихизатор Павел Сайто пишет, как один солдат — наш христианин — пристыдил врача–язычника в современном вопросе о православии и России. Солдат только что вернулся с поля военных действий, и по этому поводу собралось много народа встречать, поздравлять, слушать рассказы. Во время разговоров случившийся тут врач–язычник говорит ему: «Россия лишила нас завоеванного полуострова, а ты исповедуешь веру, заимствованную из России; не лучше ли тебе бросить ее?» — На это доблестный воин отвечал: «Я исповедую не русскую веру, а вселенскую; моя вера началась не в России, а в Иудее, и не от людей, а от Бога, поэтому, что бы Россия ни делала, я веры не брошу и не имею причины бросить. Если поступать по вашему рассуждению, то вам тоже следует бросить свое врачебное искусство, потому что оно тоже заимствовано из–за границы, и преимущественно из Германии, которая ныне повредила нам не менее России; еще лучше: мы вот дрались с Китаем — это уж прямой наш враг, в то же время мы употребляли и употребляем письменные знаки, взятые из Китая; по вашей теории, нам бы давно уже следовало бросить их». Врач публично потерял афронт, — Письмо отдано для напечатания в «Сейкёо Симпо».