Человек в круге - Владимир Югов

— Я догадываюсь, кто стрелял и в Зудько, — сказал тихо.

— Совершенно верно, Ковалев. Он понял, что Берия догадался, разобрался во всем. Зудько должна была быть умертвлена немедленно. Однако он вывез ее в горы. Он повез в горы и ее мужа. И там… Это все уже видел Железновский. Меня там не ищи. Я не был там.

— А где все-таки ее могила?

— Я понимаю тебя. Ты дал, конечно, слово майору найти могилу?

— Да.

— У Железновского, у Железновского… С меня и того достаточно, что я знаю.

— Понятно. Спрошу у Игоря. Надо написать майору.

— Да, у него же дети… Они должны знать о матери хорошее… Послушай, — Дмитрий Васильевич прервал себя и спросил: — Выходит, Кравцов тебя под монастырь подвел?

Он как бы хотел удовлетворить и свое любопытство. Я не удивился смене разговора. Он меня упрекнул: мол, какой ты наивный, и тут же забеспокоился — чтобы я не обиделся.

Я пространно стал отвечать на вопрос Шмаринова. Не скрыл, что теперь стал трусом, боюсь. Рассказал о Мещерской, о том, как она, после звонка, приезжала, спасала меня, а сама подбрасывала еще в меня этот страх. Я сказал, что и звонок Кравцова меня насторожил, как насторожил и мою соседку. Но никогда бы в жизни я не подумал на Кравцова, что он способен на такое. Он был трусом.

— Раньше я никак не мог переварить, почему он, Кравцов, прятал меня тогда в своей «секретке», — сказал я. — Хотя тогда я думал, что он храбрей меня. Он все знает, но идет, даже боясь больше, на какие-то заступничества!

Я пытался Шмаринову объяснить, не понимая сам, как это сделать: почему все это со мной и с Кравцовым так произошло? Ведь даже Шаруйко не предал меня! А я не знал Шаруйко. А этот…

— Свою шкуру он тогда спасал, — прервал мои размышления Шмаринов. Кравцов испугался за себя. Как ты ушел от него, он сразу сообщил нам по телефону, что ты мечешься и ищешь убежища.

— Вот подонок! — возмутился я.

— Он работает на Ковалева давно, закладывал ему всех, в том числе и меня, — сказал мой давний коллега по волейбольным сражениям. — Служит с тех пор, как демобилизовался. Надо отдать должное Ковалеву. Кадры он действительно подбирает мощно. Стоило ему тогда вычитать в твоем «Деле», как Кравцов «предупреждал» СМЕРШ, что комсомольской организацией дивизии руководит враг, случайный, во всяком разе, как говорят украинцы, человек, — Ковалев на заметочку. И вот уже много-много лет — куда Ковалев, туда и бывший писарь Кравцов.

— Кравцов хотел стать секретарем комсомольской организации?

— Естественно. В гражданке широкая дорога. Кстати, бывший ваш цензор Мамчур сразу это раскусил. У него поэма есть. И в ней есть тип, похожий на Кравцова. Мамчур его приметил. Он же был, этот Мамчур, неплохой поэт!

— Да, да, — подтвердил я.

— Ты знаешь, что в этой поэме Мамчура речь идет о подвиге пограничников?

— О подвиге пограничников? О заставе Павликова?

— Именно. И Мамчур прав — это был подвиг. Уйти и не запятнать звание пограничника! Так трактует Мамчур те события. Они же… Они ушли, не накричав на судьбу. Единственный, кто осудил их, Кравцов, который идет у Мамчура под фамилией Бдителев. Бдителев закладывал всех потом подряд. Особый зуб он имел на пограничников, которые часто пропускали через рубеж по беспечности таких, как Шугов.

Честно, я думал после случившегося на квартире моих родственников: Кравцов — бедный, попал в железные руки генерала Ковалева: где-то, видимо, сделал промашку. Потому Ковалев его и «кинул» против меня. Кинул против «компромата».

Как бывает! — думал я. — Ведь если бы не Кравцов, мне тогда — крышка была бы! Никто не терпит самозванцев. А я ездил с Берия, может, с его двойником, в качестве «нашего сотрудника» — выражение Игоря Железновского. Железновский тогда сказал:

— Это наш сотрудник.

И я знал потом, что этот «наш сотрудник» должен был быть арестован, раз он «все видел собственными глазами». Да, свидетели — самое страшное, что есть для неправедников.

Я думал: Кравцов меня вытащил тогда. И что я остался неприкосновенным, что моя карьера не нарушилась, за мной не следили, мне давали возможность широко печататься… За это спасибо, — думал я, — и Кравцову, и всем другим, в том числе и ныне сидящему передо мной, постаревшему, но непреклонно верящему в справедливость генералу в отставке Шмаринову.

«Теперь и посуди сам, — уйдя от Шмаринова, уже в доме родственников, рассуждал я, — виноват ли бывший твой сослуживец Кравцов, или не виноват. Он всегда выступал на комсомольских собраниях правильно. Он всегда призывал к миру и добру, „содружеству“, как любил подчеркивать. А потом шел в свою писарскую — в маленькую уютную секретную комнатку — и писал доносы. На тебя. На Мамчура-поэта. На всех, кто был чуть повыше его и чуть поумнее. Такие плачутся теперь. Ах, их теперь подозревают! Ах, их теперь презирают! За то, что они оберегали Родину!» «А что, может, я не прав? сказал я сам себе. — Может, такие нужны были? Бдительные! Сверхбдительные! Никого не щадящие! Может, было бы с ними лучше? Тогда бы этого беспорядка не существовало бы! Тогда бы брат не убивал брата! Тогда бы грузин не пытал в застенках грузина!»

Но я тут же с ужасом подумал: а как же моя месть Кравцову?! Он убивал умных, добрых, способных. Строчкой убивал их. И я тебя, Кравцов, презираю. И я тебя, Кравцов, убью…

…Я вошел в дом к Кравцову. Была уже глубокая ночь. Я умел уже входить в дома, которые окольцованы: стоит лишь подождать, когда выходят из этого дома и сказать: «Ах, забыл ключи!» И вы проходите туда, куда вам следует проходить.

Я шел к нему уверенно. Но я увидел его лицо — он только что вышел из своей квартиры. Но я еще не понимал, что иду рядом с квартирой Игоря Железновского. Это же и его дом! Голова моя, оказывается, была забита лишь местью. Я думал лишь о Кравцове.

Он, Кравцов, однако, мне шепчет на ухо, берет меня за плечо, как будто не он приводил ко мне этих амбалов, не он выбивал из меня все материалы, что касались Ковалева.

— Слушай, — он шепчет, — повесился Железновский. В своей квартире.

— Как?!

Я еще ничего не понимал.

— Зайдем. Я знал, что ты придешь.

— Я шел к тебе… Не за этим!..

— Я знал… Слушай, может, и мне повеситься? Или убить себя?

Он все шептал, и я чувствовал, что он пьян, едва держится на ногах.

Мы вошли в комнату, где совсем, кажется, недавно Игорь Железновский принимал меня, где отказывался подписывать любую мою бумагу. Какой я наивный! «Справедливость и возмездие!» Есть ли они на земле? Железновский повторял: «Писаешь против ветра!» Он еще грубее выражался, когда говорил о Ковалеве.

Мы сидели с Кравцовым у холодного тела Игоря.

Кравцов снял его сам.

— Ты вызвал, кого надо? — спросил я, по-моему, в третий или в пятый раз.

В этот раз он ответил:

— Прибежит ковалевщина. А это… Это очередное беззаконие.

Я подошел к телефону.

— Погоди, — сказал Кравцов, — давай сидеть до утра. Иначе я пойду и тоже повешусь.

— Скажи, какие-то документы о том… Ну о том…

— О заставе?

— Да.

— Они у меня.

— Ковалев знает?

— Догадывается. Я приезжал к Мещерскому, когда его убили. Другие не успели. Я продам эти документы!

— Ковалев в самом деле вас всех контролирует? Он контролирует, скажем, тебя?

— Он половой маньяк. Был половой гигант, теперь просто маньяк.

— Чем он удерживает рядом с собой Мещерскую?

— Да она хуже его!

— Брось! Хуже его не бывает.

— Она хуже его.

— Чем же она хуже его? Докажи!

— Тем, что весь век жила сучкой. Она Шугова любит. А это разве дело? Он убежал! А она его любит. И потому все вокруг нее, как в аду… Она других не любит. И никогда не полюбит.

— Шугов приезжал к ней?

— Ха! Он каждый год к ней прилетает теперь.

— А что же Ковалев? И как можно Шугову прилетать сюда?

— Он классный шпион. Ему сделана давно пластическая операция… Послушай, ты занимаешься всю жизнь Шуговым, и ты этого ничего не знал?

Как раз я это все знал уже. Мне сказал об этом Игорь Железновский. В последнюю нашу встречу. Когда он так нежно склонялся надо мной и тер мои виски нашатырным спиртом. В тот день он мне и рассказал об этом. О том, что шансы наши с ним у Мещерской мизерны. Но пусть думает Кравцов, что я ничего не знаю, что я наивный журналистик.

— Она уедет к нему. Это точно. Поэтому она никого не любит.

«Ничего ты не понял, Кравцов! Ты никогда не любил, видно».

Я сказал это сам себе. Но сказал как-то не убедительно. Не уверен я, что Лена любит кого-то.

А Кравцов исповедовался. Он подсиживал меня, да!

И что? Другие не подсиживают?

Весь мир, дорогой писатель, погряз в зависти!

Завидовать даже хорошо. Мне завидовали, — сказал он, — когда я был писаришкой. Они в поле с песней, а я — кум королю и сват министру. Я письма девчонкам писал по три штуки в день! У меня иногда было этих другов — о-о! Тебя я, к счастью, другом никогда не считал… Что ты был за друг, когда надо и за тебя, и за себя тревожиться? Мы бы ведь тогда, когда этого шпиона выгородили, пошагали бы за тобой. Потому я на тебя и клепал. Жаль, Шмаринов в СМЕРШе не реагировал. Потому что ты в волейбол с ним играл. Боялся я об этом писать. А вдруг он меня…