Железный Густав - Ганс Фаллада

— Кушай, мой мальчик, — угощал его дядюшка, — кушай, не стесняйся!

И дрогнувшим голосом:

— Сам я уже поел.

— А я-то думал, — продолжал лейтенант фон Рамин, — что меня с этой посылкой примут как спасителя. Тут-то я и понял, что мой сельский дядя имел в виду, говоря, что я с этим справлюсь. Но я не справился! «Ты хочешь подбить немецкого судью на незаконный поступок! — заорал на меня дядя. — Вон из моего дома! Да я, бы ни одной ночи не имел спокойной, если бы нарушил закон! Тысячи, десятки тысяч воров и мошенников прошли через мои руки, и я никому не давал потачки. Если же я и сам стану брать что не положено по закону, выйдет, что я не по закону их судил!» А пока дядя нещадно меня изругивал, он такими голодными глазами смотрел на посылку! Представляю, как он страдал, несчастный старик!

— Это можно понять, — заметил Отто. — Он не хотел показать слабость.

— Вот и вы туда же! — рассердился лейтенант. — Мать тоже мне писала, он-де был большой человек и умер за идею. Он, кстати, умер вскоре после моего отъезда от обычной простуды, не хватило сил с ней бороться. По никакой он не большой человек, Хакендаль, так же, как и ваш отец! Ничего великого нет в том, чтобы сдохнуть с голоду за отечество! Да и при чем тут отечество? Отечеству он никакой пользы не принес, а умер за своего идола, за деревянного истукана, на каких молятся дикари. Обыкновенная деревяшка, без жизни и живой идеи!

Хакендаль молчал.

— Видите ли, Хакендаль, — продолжал лейтенант уже спокойнее, — это всегда производит впечатление, когда говорят: такой-то умер за идею, — в самом деле умер, хотя мог бы жить и радоваться жизни. Но разве дело тут в смерти — умирать, так за что-то живое, а прусское чувство долга, на которое молятся ваш отец и мой дядя, давно себя изжило. Оно возникло сотни лет назад, когда народ жил в жестокой бедности и никакого удержу на него не было. Тогда-то ему и потребовалось такое правило. Но все это отжило уже задолго до войны. Нет, довольно поклоняться старым богам! Для того чтобы эта война обрела какой-то смысл, из нее должно возникнуть нечто новое, живое.

И снова Хакендаль промолчал.

— Вот я и говорю, — стоял на своем лейтенант, — хорошо сделал дядя Эдуард, что умер. И вы можете без всякого страха взять отпуск и отправиться к отцу. Чудак человек! Ведь из вас двоих вы живы, а он давно умер!

— Не знаю, — сказал Отто Хакендаль, понизив голос, — не знаю, правильно ли себе представляет господин лейтенант. Ведь для отца и матери и взрослый человек — ребенок. Хотелось бы, чтобы все обошлось по-хорошему, без всякой грызни. Он как-никак отец мне, и тоже не виноват…

— А вы и правда боитесь, Хакендаль! — словно обиделся лейтенант.

— Ясно, боюсь, — согласился Хакендаль. — Потому и не иду в отпуск.

— Вы слишком в этом копаетесь, — воскликнул лейтенант. — Вы все представляете, как вы заходите в дом и говорите: так-то и так-то… Но вы же знаете, Хакендаль, когда залег в окопе перед атакой, каких только ужасов себе не представляешь — и все посматриваешь то на часы, то на ночное небо, не поднимаются ли в воздух ракеты, проще сказать — накладываешь в штаны! По едва прозвучала команда, тут уж «ура!» во всю глотку, бежишь напролом, и всех этих выдуманных страхов как не бывало!

— Но есть же и что скисают во время атаки, господин лейтенант! — возразил Отто.

— Да, но вы не из таких! — горячился лейтенант. — Вы не скисаете! У вас просто страх актера перед выходом. И вот что я вам скажу, унтер-офицер: если мы с вами сегодня благополучно выберемся из этого проклятого ледника, я просто прикажу вам ехать в отпуск, понятно?

Отто улыбнулся, но он был доволен. И когда лейтенант увидел его улыбку, он тоже довольно усмехнулся, и больше они к этому не возвращались. Долго лежали они молча, трясясь от холода.

Раза два лейтенант скороговоркой выругался:

— Ах, дьявол! Ах, дьявол! — И потом опять раза два: — Ах, дьявол!

— Что это вы дьявола поминаете, господин лейтенант?

— Курить страшно хочется!

— Это уж точно дьявольщина, да ветер относит в ту сторону, как бы они нас не учуяли!

— И тогда, значит, влепят нам парочку гранат!

— Так точно, господин лейтенант!

К четырем часам разъяснилось, и положение стало еще хуже: в небе появились самолеты. Как обычно за последние недели, французских было больше. Они господствовали в небе, на бреющем полете обстреливали немецкие окопы из пулеметов или, поднявшись ввысь, корректировали ракетами огонь своей артиллерии.

Лейтенант фон Рамин и Отто Хакендаль бросились ничком на землю. К вечеру снова оживился артиллерийский огонь, разрывы снарядов приближались. Уже и в соседних окопах застрочили пулеметы; из немецких отвечали тем же.

— Неужто никогда не настанет вечер? — стонали оба.

Но постепенно огонь стал затихать. За воротниками они ощущали сырость, накрапывал дождь. Понемногу они зашевелились: окоченевшие руки и ноги отказывались слушаться.

— Чертовски холодно! — сказал лейтенант.

— Нынче ночью нужно убираться.

— Да, непременно, кстати дождь пошел.

— Ну, этот дождь ненадолго.

И снова они ждут — часы за часами. Никак не темнеет. Луны за тучами не видно, но в воздухе разлит бледный свет…

— Подождем еще часок, — предложил лейтенант. У него стучали зубы.

— У меня остался глоток вишневки, господин лейтенант!

— Что ж, давайте ее сюда! Впрочем, нет, не надо! Право, не надо! Так вы помните свое обещание сразу же пойти в отпуск, если мы отсюда выберемся целы и невредимы?

Отто Хакендаль молчал.

— Скажите — да! — потребовал лейтенант. — У меня такое чувство, что это принесет нам счастье.

— В таком случае — да, господин лейтенант!

Темнота по-прежнему заставляла себя ждать. Обстановка по-прежнему была тревожной. Нет-нет постреливали, слышалась команда, стучал пулемет…

— Пока мы еще на мели, мой мальчик! — невесело сказал лейтенант.

— Я пуще всего боюсь, как бы нас не встретили огнем свои же, — сказал Хакендаль.

— Видите! Значит, и вам не все равно, какою умереть геройской смертью!

Часы показывали полночь, а небо как будто еще посветлело.

Лейтенант мучительно колебался. Зубы у него стучали уже не столько от холода, сколько от волнения. Хакендалю было легче: его дело — повиноваться приказу.

Внезапно из французского окопа к ним донесся смех, он, правда, прозвучал неуверенно и сразу же оборвался, а все же…

— Самое время, господин лейтенант! — шепнул Хакендаль.

— Вперед! — почти крикнул лейтенант. Подтянувшись на руках, они выбрались на край воронки. До бруствера французского окопа было, казалось, рукой подать, а немецкий окоп тонул во мраке.

— Ползком! — приказал лейтенант хриплым шепотом.

Обо всем договорились заранее. Они подберутся как можно ближе к немецкому окопу и окликнут часового.

Но лейтенантом овладело нетерпение. Он отполз метров на тридцать-сорок и вдруг выпрямился.

— Бегом! — скомандовал он. — Они нас больше не видят!

Побежали, лейтенант впереди, а унтер-офицер сзади, немного левее. Хакендалю померещилось, что кто-то его окликает, — и вдруг позади грохнуло и в небо взвилась ракета — ослепительно-белая, она становилась в воздухе все ярче…

— Ложитесь, господин лейтенант! — чуть не взмолился Хакендаль.

— Бегом! — крикнул лейтенант вне себя и продолжал бежать.

Позади гремели выстрелы, бруствер немецкого окопа уже отчетливо вырисовывался впереди, в воздух взлетали все новые ракеты…

— Не стрелять! — крикнул лейтенант. — Свои! Товарищи!

Но стреляли сзади.

Лейтенант внезапно остановился.

— Меня стукнуло, — сказал он. — А ты беги что есть мочи.

Хакендаль подхватил лейтенанта под мышки и поволок за собой. Добравшись до бруствера, он повалился со своей ношей прямо на плечи товарищам.

Спустя час, когда перестрелка на этом участке стихла, санитары понесли раненого лейтенанта на медпункт.

— Еще хорошо обошлось, — сказал он Хакендалю, улыбаясь. — Рана навылет в мышцу предплечья. Нет даже надежды, что отправят в тыл. Через три недели вернусь на позиции. — И понизив голос: — Так вы помните, что обещали, Хакендаль? Вы едете в отпуск! Решено?

— Но господину лейтенанту ведь здорово не повезло.

— Вы что, с богом торговаться вздумали? Никаких уверток! Сейчас же подавайте рапорт об отпуске!

— Слушаюсь, господин лейтенант!

И все же немало воды утекло, пока Отто Хакендаль дождался отпуска. Внешне в его поведении ничего не изменилось, разве что, заслышав возглас: «Химические снаряды!» — он быстрее чем прежде натягивал противогаз; быть может, также фронтовой день, с его неизбежными обстрелами и мелкими стычками, тянулся для него дольше, чем обычно. Но он добросовестно нес службу — взвод его лежал в окопе, и, значит, дел хватало.