Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

Их рассказ я слушал отстраненно, остро чувствуя, как я отдалился от своих земляков. С тех пор как умерла бабушка, мой дом стал обычным бедняцким домом, и мысль о том, что мне придётся в нём заночевать, была для меня невыносимой, да к тому же ещё богатые родственники, когда-то воротившие от меня нос, теперь осыпали меня лицемерными комплиментами. По этой причине я в тот же вечер покинул Ганюдо. Родительский дом был мне совершенно чужим, поэтому у меня даже мысли не было туда заезжать. Не умея совладать со своими мрачными чувствами, я решил попроситься на ночлег в усадьбе И., расположенной у подножия горы Кацура. Управляющий усадьбой, мой родственник, встретил меня радушно и даже согрел для меня ванну. Но в ту ночь, слушая завывания ветра в соснах, я не мог уснуть. Мою грудь сжимала тоска. Я понял, что в этом мире я — один-одинёшенек.

И несмотря на всё это, я удивительным образом не испытывал по отношению к М. ни обиды, ни злобы. Более того, мне было её жалко (так, во всяком случае, записано в моём дневнике). Казня себя, я признавал свою вину в том, что принёс ей одно расстройство, возомнив, что могу сделать её счастливой, и оказавшись её недостойным. Но может быть, из-за того, что в моей душе так долго теплилась любовь, я был просто ошеломлён и раздавлен тем, что М., достигнув, по моим представлениям, своего полного развития, неожиданно от меня отвернулась. Мне оставалось лишь сокрушённо смириться, постаравшись достойно перенести своё горе и одиночество. Только по прошествии многих лет я в полной мере осознал, что М. унесла с собой всё счастье моей жизни.

На следующий день, заехав в Токио, я встретился с И., извинился, что без спросу переночевал в его усадьбе, и сообщил ему, как обстояли дела с М. И. не высказал ничего определённого. Я собирался в ту же ночь выехать в Акиту, но И. нужно было выйти по делам в город, и он пригласил меня поужинать в каком-нибудь ресторане. Мы договорились встретиться в шесть часов на втором этаже ресторана "Ветер и луна". Я тоже вышел пройтись. Зашёл в книжный магазин "Марудзэн", купил книг на французском языке, затем зашёл в магазин музыкальных инструментов "Дзюдзия". Я попросил своего знакомого продавца Сакамото поставить для меня несколько пластинок на граммофон. Затем, подсев к роялю, попробовал сыграть сонату Моцарта, которую когда-то разучивал с Лоланже, да так и не выучил. Сыграл на память "Для Элизы" Бетховена. Я касался клавиш, а из моих глаз, к стыду моему, текли слёзы.

В "Ветре и луне" И. ждал меня вместе с госпожой Ю. Она ещё до землетрясения уступила свои права на "чайный домик" в Симбаси и теперь жила на покое в Омори. Она сказала, что в этот вечер у них с И. должна была состояться репетиция "киёмото", но ради меня они её отменили. Она не заговаривала о М., но, очевидно, сочувствовала мне. Мне это было тягостно. Я выпил довольно много вина. Под влиянием винных паров я в легкомысленном тоне рассказал госпоже Ю. о Бабочке. Не знаю, зачем я в тот момент завёл о ней разговор, но, уже рассказав, устыдился. Наверное, меня слишком угнетало сочувствие госпожи Ю.

— С работающими девушками, в отличие от обычных барышень, следует быть настороже, — сказала госпожа Ю. строго и взглянула на И.

— Да ничего между нами нет! — решительно возразил я, но моё признание не на шутку взволновало И.

Впрочем, тогда он ничего об этом не сказал. В ночном небе ярко сияли звёзды, они пошли провожать меня до станции Уэно. Когда мы шли по платформе, госпожа Ю., наполовину прикрыв шалью лицо, прошептала мне:

— Вы поняли? Вы для него всё равно что родной сын, поэтому вам следует обо всём советоваться с ним, как если бы он был ваш отец. Вы могли бы навестить его, приехав ночным поездом.

В тот момент её ласковые слова, точно обращённые к ребёнку, меня пронзили. Стоявший у окна вагона И. сказал только: "Смотри не простудись!" — но я, никогда не знавший отцовской любви, смотрел на него с нежной грустью, точно и впрямь видел перед собой отца. Я заметил, как быстро моргают его глаза за толстыми стёклами очков. Наверное, он и представить себе не мог, что только благодаря ему я нашёл в себе силы и не пал под тяжестью отчаяния.

В Токио было холодно, но ясно, а в Аките, хоть снег и не шёл, солнце не могло проникнуть сквозь низко нависшие тучи. В магазинах совсем не было фруктов, невозможно было поесть даже мандаринов и яблок. Это делало ежедневную жизнь ещё более унылой. Но я ничего не замечал, всем сердцем отдавшись курсам, которые организовал для лесников. Читая лекции по общей теории права и по лесному законодательству почти пятидесяти лесникам, я старался поближе познакомиться с молодёжью северного края. Я полагал, что раз уж мне предстоит прожить здесь ещё два-три года, если я хочу чего-то достичь, мне следует опираться на эту молодёжь. Но моё усердие, по-видимому, не могло скрыть удар, нанесённый мне М. Утром и вечером по пути в ванную я вынужден был проходить мимо комнаты Огавы, и как-то раз этот немногословный старик, должно быть заподозрив у меня неврастению, обратился ко мне со следующими словами:

— В мае у нас в Аките становится очень хорошо. Пожалуйста, наберитесь терпения!

Наверное, он распустил слух о моей "неврастении", потому что теперь слабоумная Тайко, подавая мне еду или делая в комнате уборку, норовила затянуть какую-нибудь песню и даже заставляла меня запоминать слова. А когда я, подпевая слабоумной девушке, сбивался с мелодии, она меня строго отчитывала, и это тоже приносило мне некоторое утешение.

Не успел я вернуться в Акиту, как от И. пришло длинное письмо, в котором он предлагал мне жениться. Его беспокоили мои отношения с Бабочкой, поэтому он хотел, чтобы я поручил ему заботы о своей женитьбе. Для И. это было необычно эмоциональное письмо. Я написал ему, что выбрать гейшу на роль супруги не позволяет мне моя чистоплотность, а поскольку в мои планы не входит жениться на Бабочке, то и поддерживать двусмысленные отношения с ней я не могу, поэтому ему не следует волноваться на её счёт. Но я не нашёл в себе сил написать ему, что полностью полагаюсь на него в вопросе своей женитьбы. Бабочка по-прежнему заходила ко мне, возвращаясь с занятий. И мне становилось всё труднее проявлять равнодушие. Боясь, что не смогу удержать себя, я как-то раз резко сказал, чтобы она больше ко мне не являлась. Она в это время копалась в шкафу, ища какую бы книгу почитать. Обернувшись, с искажённым лицом, она впилась в меня глазами, неожиданно швырнула на пол несколько книг с полок и, не произнеся ни слова, выбежала вон. С того времени я избегал участвовать в пирушках.

Шорох скользящего по жестяной крыше и падающего вниз снега возвещал, что весна уже не за горами. В эту пору меня навестил мой друг, молодой поэт. Он также впервые оказался зимой на севере и, пока я отбывал службу, дивясь, бродил по заснеженным улицам. Как-то воскресным днём мы с ним совершили путешествие на полуостров Ога. В вагоне поезда топилась печка, вокруг неё тесным кольцом сидели женщины в резиновых сапогах и с корзинами, набитыми рыбой, болтая между собой на каком-то тарабарском диалекте. Мы сошли на богом забытой, продуваемой всеми ветрами станции. Сразу за ней высился песчаный холм, покрытый пятнами снега. Мы взобрались на него — прямо у нас под ногами бушевало тёмно-синее море. По правую руку серебристым снегом сиял мыс. Бледные лучи солнца припекали склон холма. Некоторое время мы, стоя на склоне, любовались морским простором. В те минуты я принял решение совершить путешествие в Европу.

Дело в том, что незадолго до этого я получил письмо от И., в котором он неожиданно спрашивал, не хочу ли я поехать на год-два в Европу. Это письмо застало меня врасплох. Видимо, не получив от меня ответа на предложение устроить мою женитьбу, он серьёзно забеспокоился. И должно быть, решил, что путешествие — единственный способ спасти меня, отчаявшегося из-за несчастной любви к М. Разумеется, я от всего сердца был ему благодарен, но мне хотелось успокоить его, что со мной всё будет в порядке и что вообще я не стою таких хлопот. Поэтому я колебался, воспользоваться ли мне его предложением. Но после долгого перерыва увидев море, я вновь остро почувствовал, что следует в первую очередь любить себя. Я как будто вновь ощутил то, что испытал, бродя по Токио, превращённому землетрясением в выжженную пустыню. Вновь в душе проснулось сомнение, так ли уж правильно я рассудил, поступив на государственную службу с туманной надеждой принести людям пользу. Не лежит ли мой истинный жизненный путь в другой стороне? Нет ли такой работы, которая была бы в радость мне и в то же время несла радость людям? Не пора ли ещё раз испытать, на что я способен? Не пора ли открыть для себя более широкий мир и заняться своим духовным развитием? Вот какие мысли меня посещали. Пройдёт сколько-то лет, я стану чиновником пятого разряда, потом третьего разряда и так, взбираясь по заранее предначертанной лестнице, наконец дослужусь до безмятежной жизни почтенного сановника. Такая перспектива была слишком гладкой, а потому пугала. Может быть, и вправду последовать совету И. и махнуть на годик-два в Европу?..