Перехлестье - Алёна Алексина

Васька снова прислушалась:

— Неужто опять поцапались?

— Непохоже, — тихо возразила чернушка. — Он к жениху твоему все равно по-доброму… как ко мне относится. Хоть и шумит, но не со зла, а так, для острастки. Вроде и бесполезные, и ударить жалко… Что?

Девушка испуганно захлопала глазами, поймав недоумевающий и возмущенный взгляд Василисы. Та смотрела на помощницу с чувством глубокого удивления:

— Ты не бесполезная, Зария, — твердо произнесла стряпуха. — Просто тебе… уверенности не хватает. И ты постоянно думаешь, будто в чем‑то виновата. Это не так.

— Я сказал — не пущу! — продолжил выводить свое соло Багой.

Любопытство стало неодолимым. Стряпуха, бросив все дела, выскользнула в зал. Ну, надо же понять, из‑за чего все эти вопли! Грехобор, против обыкновения, не мышился за столиком в углу, а хмуро стоял неподалеку от входа, скрестив на груди руки.

— Чего орет‑то? — тихо спросила у него Васька.

Маг скользнул по нареченной мимолетным взглядом и снова отвернулся ко входу. Вот только… девушка растерялась, поняв, что в глазах мужчины отразилась… обида.

— Он не пускает рожающую, — коротко ответил он.

— То есть, как?! — не поняла Васька. — Почему?

И она принялась энергично проталкиваться через посетителей, сгрудившихся в дверях.

На порогах харчевни стояла полная молодая женщина, державшаяся за живот. Глаза у нее были мутными от накатившей боли, а пальцы руки, вцепившейся в перильца, побелели от напряжения. Спутник женщины выглядел взволнованным и растерянным. По всему было видно — он не знал, что делать и в данной ситуации оказался бессилен.

— Багой, ты что? — всплеснула руками Василиса. — Пусти их немедленно! Не на улице же ей от бремени разрешаться! Она ведь рожает уже!

— Вот именно! — рявкнул корчмарь и попытался отодвинуть стряпуху прочь. — А рожают всегда с повитухами.

— И что?

— А то. Пущу ее и, глазом моргнуть не успеешь, как на пороге появится повитуха!

— Дак, а в чем дело‑то? Это ж хорошо! Или ты сам ребенка принять хочешь?

— Два мага в одной харчевне! — взвыл корчмарь. — Да еще и ты! Вы меня со свету сживете!!! Мне и так кусок в горло от переживаний не лезет…

— То‑то, гляжу, отощал, — окидывая округлившегося трактирщика критическим взглядом, промолвила Лиска. — Измучился, бедный, от наплыва посетителей и тройной выручки… всю ночь, поди, деньги считаешь, совсем сон потерял, шатаешься, вон, от усталости.

— Васька! — в голосе Багоя послышался нешуточный гнев.

— Пусти их, ну что ты в самом деле? — быстро сменив тактику, ласково запела Василиса. — У тебя ж от одного Грехобора посетителей вдесятеро прибыло, а уж, когда о повитухе прознают… ты ведь единственный корчмарь во всем городе, кто не боится магов!

Хозяин «Кабаньего Пятака» нахмурился, женщина на крыльце глухо застонала, ее муж побледнел, Грехобор напрягся, а Багой, наконец, подергал себя за длинный ус и махнул рукой:

— Твоя правда! Ладно, заходите! Но за комнату платите вдвойне и, чтобы деньги — вперед!

Нет, он неисправим. Закатив глаза, стряпуха направилась было на кухню, но, вспомнив о выражении глаз жениха, решила не строить из себя капризную Изольду, ждущую серенад, и подошла первой:

— Ты обиделся?

— Что? — маг обернулся.

Похоже, он опешил от этого прямолинейного вопроса, а также от того обвинительного тона, каким он был задан.

— Я видела. Ты обижен. На что?

— Ни на что, — помолчав, ответил мужчина. — Маги не имеют права на обиду.

— Значит, ты неправильный маг. Потому что ты явно обижен. Чем? — кухарка не знала, почему ей так важно получить ответ, но отступать не собиралась. Важно и все.

— Василиса… — со вздохом покачал головой Грехобор.

— Я уже… давно Василиса! — она в последний момент решила‑таки с женским лукавством утаить свой возраст и продолжила: — Что ты со мной, как с маленькой? Либо на вопрос ответь, либо не строй из себя оскорбленного праведника!

Теперь маг развернулся к ней, удивленно переспросив:

— Давно? Я думал, лет восемнадцать… — его взгляд скользнул по лицу невесты, остановился на волосах. — Ты курносая и эти кудряшки… как у ребенка.

И, не удержавшись, мужчина отвел ото лба девушки мягкую прядь.

— И ямочки на щеках…

Васька замерла. Нет, она не была невинной дурочкой, все‑таки двадцать четыре года… но сейчас, от этого незатейливого прикосновения у девушки даже в горле пересохло и сердце в груди замерло, а потом заколотилось быстро-быстро, как после стометровки.

Мужчина смотрел на нее с затаенной грустью, а говорил, словно сам с собой, будто забыл, что она может его слышать. И в голосе звучала щемящая нежность. Лиска поняла, что слабеет. Если он сейчас скажет что‑то еще, да хотя бы прочтет ей отрывок из инструкции по пользованию скороваркой, она окончательно сомлеет. Потому что… Вот ведь дала ему природа все, чтобы дурехи, вроде нее, сами собой в ноги падали!

Грехобор, наконец, отвлекся от созерцания легких кудряшек и встретился взглядом с широко распахнутыми, полными удивления глазами невесты, вспомнил, кто он, и хотел было отстраниться, пробормотать извинения, но она слегка подалась вперед, и он сделал то, на что, наверное, никогда бы не решился — коснулся нежного лба.

Доверчивая. Ласковая. Такая маленькая по сравнению с ним. Красивая. Он хотел отступить, уйти, напоминал себе о том, что она и взгляда на него не бросала все эти дни, но пальцы против воли скользнули по теплой бархатистой коже от виска вниз, обвели линию подбородка, дотронулись до полных губ. Это мимолетное прикосновение сводило с ума. Оно было первым за девять лет.

Он боялся оторвать взгляд от ее блестящих глаз, смотрящих на него так, словно она ждала… взгляд мага остановился на слегка приоткрывшихся губах.

— Заренка… — тихо произнес он, и мучительно медленно стал склоняться к ее лицу…

— ВАСИЛИСА! — грозный окрик Багоя заставил девушку вздрогнуть, и зашипеть от досады.

Вот ведь таракан усатый! Да чтобы она еще раз ему обед приготовила?! На сухарях сидеть будет! На хлебе и воде! Нет, просто на воде! Лиска готова была зашипеть еще яростнее, видя, как Грехобор поспешно отступает от нее, словно от заразной, и отводит взгляд. А уже через миг… через миг все сладкие мечты Васьки пошли прахом, потому что в глазах ее жениха, устремленных куда‑то поверх невестиной головы, отразились последовательно: неверие, удивление, а потом… радость. Он шагнул к двери и неровным голосом произнес:

— Милиана.