Механизм жизни - Генри Олди

– Все хорошо. Пуля вышла. Дышите глубже, – Торвен молол любую чепуху, лишь бы не задумываться над увиденным. – Сейчас мы поедем домой… все уже позади…

Загнав смущение к дьяволу в задницу, он перетянул платком рану.

– Вы можете подняться?

Девушка честно попыталась. Две опоры: стена склада и плечо мужчины. Та-ак, осторожненько, встаем… Святой Кнуд! Простите, фрекен, я не думал, что вам будет так больно.

Вы не ушиблись?

Торвен беспомощно огляделся. Бежать за извозчиком? В его состоянии «бежать» – это очень сильно сказано. Да и любой извозчик при виде грязного, окровавленного субъекта первым делом кликнет полицию. На нас напали, господин полицмейстер, мы защищались… Пострадавших задержат «до выяснения». Время будет потеряно, Эрстед без них не уедет, а покидать Петербург надо без промедления.

Что же делать?

Взгляд Зануды уперся в карету похитителей, и отставной лейтенант обозвал себя идиотом. Не иначе, кнут кучера вышиб последний ум. Доковыляв до убитого коротышки, он стащил с него макинтош. Хвала индейскому каучуку и шотландцу Чарльзу Макинтошу![54] – непромокаемый плащ пострадал от грязи куда меньше, чем одежда Торвена.

Заодно пригодилась и шляпа кучера.

Вожжи Зануда держал в руках дважды. Ему не исполнилось и десяти, когда малыша решили приобщить к катанию в коляске. Что ж, говорят, третий раз – счастливый.

– Простите, фрекен… фру Торвен. По-другому у меня не получится.

Крякнув, он взвалил Пин-эр себе на плечо – римлянин, похищающий сабинянку, – и, тяжело опираясь на трость, с трудом переставляя ноги, потащил жену к карете.

Вскоре после отъезда экипажа в переулок въехала крытая коляска.

– Пся крев!

Это было все, что сказал Станислас Пупек при виде трупов.

4

– Признаться, я рассчитывал на несколько иное объяснение. Смена полярности, говорите?

– Да, ваше сиятельство. Я в этом уверен.

– Это хорошо, что вы уверены. Скажу честно, мсье Эрстед, я мало что понял из вашего рассказа. Но вы исполнили уговор. Если я не разбираюсь в физике, то в людях я все-таки разбираюсь. И слышу, когда мне лгут. Для меня это столь же очевидно, как для вас… Ну, не знаю! Законы Ньютона, что ли?

Гагарин сухо рассмеялся. В задумчивости он провел длинным ногтем по подбородку, бросил взгляд на высокие напольные часы – те громко тикали в углу, отмеряя сроки.

– Я много знаю, господа. Не сочтите за похвальбу, право слово. Я играл со смертью, как ребенок – с волчком. Живой? мертвый? – это противоположность, которой в действительности нет. Даже церковь есть общество живых, имеющее своей целью умерших, их всеобщее воскрешение. Храм жреца был колыбелью моей физики. Мастерская исследователя – колыбель вашей. Вы из другой касты. Магниты, вольтов столб, электрические заряды… Мы видим мир по-разному.

– Я ученый, – пожал плечами Эрстед. – И вижу мир, как ученый.

– Ученый, мистик… Это две стороны медали: аверс и реверс. Сдается мне, ни один из нас не видит всю медаль целиком. Я не обольщаюсь тем, что называется торжеством над природою. Взять ведро воды и, обратив его в пар, заставить работать – не значит победить природу. Это даже не победа над ведром воды. Нужно видеть, как эта побежденная сила отрывает руки-ноги у работников, чтобы поумерить свои восторги; очевидно, что эта сила не наша, ибо не составляет нашего телесного органа.

– Я готов возразить вам, ваше сиятельство.

– Вот-вот. Не сомневаюсь, что ваши возражения будут оригинальны. Мы оба ошибаемся, мня себя исключительными прозорливцами. Помните слепцов из притчи, захотевших узнать, что есть слон? Но, как говорится, долг платежом красен. Пора исполнить мою часть уговора.

Князь начал подниматься из кресла. Создавалось впечатление, что тело Ивана Алексеевича сделано из богемского стекла и от неосторожного движения готово разлететься на тысячи острых осколков. Встав, Гагарин с минуту ждал чего-то, держась за спинку «трона», и наконец решительным шагом пересек кабинет.

Сев за письменный стол, он придвинул стопку дорогой бумаги с водяными знаками и обмакнул перо в чернильницу.

– Вам нельзя оставаться в Петербурге, – сильный голос треснул, как порченый кувшин. – Уезжайте немедленно. Лучше – сегодня; максимум – завтра. Но только не на Запад. В Европу бежать нельзя, вас перехватят по дороге.

Перо скрипело, взлетало, ныряло в чернильницу, выныривало обратно, вновь приникая к бумаге… Гагарин ухитрялся писать и говорить одновременно.

– Не переоцениваете ли вы возможности ваших товарищей, князь?

В вопросе Волмонтовича сквозил неприкрытый скепсис.

– Нет, князь. Устранение августейшей особы – дело серьезное. А мы – не самоубийцы и рассчитывали добиться успеха. С кем легче разделаться: с помазанником Божьим или с путешествующими по России иностранцами? В Петербурге или на пути в Данию ваши жизни не будут стоить и гроша.

– И что же вы предлагаете?

– Вам необходимо предпринять шаг, которого от вас не ждут. Уехать, но туда, где вас не додумаются искать. Скажем, в Тамбовскую губернию. Этим вы собьете мстителей со следа.

Гагарин умолк, давая гостям возможность осмыслить сказанное.

– А что? – поляк вдруг щелкнул пальцами. – Панове, мне по сердцу это безумие! Переждем в глуши до января, а там реки встанут, и мы в санях, по укатанному снежку – на юг, в Одессу. Сядем на корабль; глядишь, Гарибальди подвернется… Холера! Уж в тамбовских лесах нас точно не найдут!

– Тем более в моем родовом гнезде.

Сдернув окуляры, Волмонтович уставился на Гагарина.

– Вы не ослышались, господа. Тамбовская губерния, Елатомский уезд, деревня Ключи – там расположено одно из имений нашей семьи. Сейчас я пишу письмо моему сыну, Павлу Ивановичу. Он примет вас, как подобает. Зимой ваш след затеряется, и вы спокойно оставите Россию. Вряд ли за вами продолжат гоняться по Европе – если, конечно, вы не постараетесь ради этого. Сейчас изложу подробно, как добраться до Ключей…

Перо опять заскрипело.

– Скажите, ваше сиятельство, – Эрстед прошелся по кабинету, разминая ноги. – Почему вы нам помогаете? Я вижу кучу причин, но ни одна из них не кажется мне убедительной. Вина, благородство, осторожность, хитрость… Подлость, наконец. В сложном соединении ваших действий присутствует элемент, который я не в силах определить.

Гагарин поднял на него глаза: тусклые, мертвые.

– А вы наблюдательны, друг мой. Когда Гамулецкий рассказал мне, что вы изобрели новую взрывчатку, я навел о вас справки. Так вот, кроме прочего, я выяснил, что вы учились у двоих людей: Франца Месмера и Адольфа фон Книгге. И в итоге сделали выбор в пользу первого, порвав со вторым. Месмер, скажу по чести, мне безразличен. Но фон Книгге виновен в разгроме ордена иллюминатов, а идеи Вейсгаупта, возглавлявшего орден, мне близки. Если бы не предательство этого иуды, политическая карта Европы сегодня выглядела бы иначе. Мы никогда не встречались, но я считаю фон Книгге своим врагом. А он, как сообщили мне, считает врагом – вас. Враг моего врага…

Его голос набрал силу:

– Вот адрес, дорожные пояснения и рекомендательное письмо. С Богом, господа. Прощайте. В этой жизни мы больше не увидимся.

Подтверждая приговор, в часах хрипло ударили куранты.

Сцена восьмая

Путешествие из Петербурга в Москву

1

– Баронесса Вальдек-Эрмоли и барон фон Книгге.

– Ваша светлость!

Глубокий поклон.

– Ваша светлость!

Второй поклон. И ручкой эдак, на европейский манер. Эминент подумал, что в забавном сочетании поясного поклона с заграничным кунштюком – весь Петербург. А французский у лакея хорош. И для титулования лучше подходит: в русском нет отдельного обращения для баронского титула.[55]

Молодцы хозяева, вышколили.

Он позволил себе улыбнуться одними губами. И мысленно отметил, что входит в роль. В образ автора книги «Об обращении с людьми». Человека, которого благородство обхождения интересует в сто раз больше, нежели проблемы будущего цивилизации.

– Позвольте ваш капот, мадам. Ваш редингот, мсье…

На лестнице гостей встречал мажордом в парадной ливрее, важный, как епископ на мессе. Мрамор ступеней, непременная бордовая дорожка с золотой каймой по краю. Резной дуб дверных створок, бронза ручек с львиными мордами. Берлин, Вена, Париж, Санкт-Петербург – куда ни приедешь, везде одно и то же.

Двери торжественно распахнулись.

– Баронесса Вальдек-Эрмоли! Барон фон Книгге!

Бас мажордома набатом раскатился под высокими сводами гостиной. На вошедших хлынула густая волна запаха горячего воска. За окнами стемнело, гостиную освещали сотни свечей – в канделябрах по углам, в двух люстрах, сверкающих хрустальными подвесками. Фон Книгге глубоко вдохнул – и замер.

…оплывают сталагмиты свечей. Ушел вверх потолок, выгнулся, превратясь в храмовый купол. Масляные блики пляшут на иконостасе: серебряный оклад, строгие лики святых… На возвышении – темный гроб. Его, шаркая, обходит священник в черной рясе, похожий на ворона. Блестит на груди наперсный крест. Слова заупокойной молитвы взлетают над головами собравшихся, дробятся о своды, возвращаются стаей птиц, скребутся мышами по углам. Качается в руке кадило, запах ладана мешается с запахом воска…