Горбатая гора - Энни Прул

— Эй, тебя подвезти?

Небо было выскоблено до наготы, на нем осталось лишь одно пятно — на юго-западе работали нефтеперерабатывающие заводы.

Индеец ничего ему не ответил, просто повернулся, открыл дверь машины и забрался внутрь. К аромату травы и листьев примешивался резкий запах грязной одежды.

— Куда идешь?

— Никуда. Просто гуляю. Не знаю. Куда-нибудь. А ты?

— Ну, я вообще-то еду в Слоуп, но решил развернуться и подвезти тебя. Я тебя утром видел.

— Я тебя тоже заметил. Но мне никуда не надо.

Машина ехала по обочине, медленно удаляясь от Слоупа. Индейцу было никуда не надо. Ситуация вышла неловкая. Неужели он так и будет болтать с индейцем?

— Ну, тогда я лучше развернусь и поеду домой. Если тебе никуда не надо.

— Ладно, — ответил индеец, но даже не шелохнулся.

— Пожалуй, тут наши пути расходятся.

— Нет, еще рано.

Индеец смотрел перед собой. Он был крепко сложен, но ничего угрожающего в нем не было, огромные руки спокойно лежали на коленях.

— Почему ты остановился? — спросил он.

— Черт подери, я думал, тебя куда-то подвезти надо. Ты же так долго шел.

— Тебе хочется чего-то. Чего? Что, интересно, тебе от меня нужно?

— Да ни черта мне от тебя не нужно. Просто хотел человека подвезти.

Машина остановилась.

Шай и оглянуться не успел, как ключи от машины оказались зажаты в руке индейца.

— Нет. Тебе хочется чего-то. Ты никогда никому не рассказывал об этом желании. Но тебе хочется этого настолько сильно, что ты приехал сюда и развернулся, хотя направлялся в другую сторону. Ты хотел меня попросить о чем-то.

И Шай не сдержался. Девочку. Тринадцатилетнюю. Трахнуть. Он заплатит. И ему заплатит, и девочке.

Господи, ну почему он не удержал тогда язык за зубами, зачем он вообще родился на белый свет?

Рикошет

Ночь выдалась прохладная, светила зеленоватая луна, а облака были похожи на обломки рухнувших колонн. Они долго ехали по неровной дороге под аккомпанемент шуршащего под колесами гравия, в машине пыль стояла столбом — она даже чувствовалась на языке. Проселочные дороги становились все уже, поднимались все выше, на них все чаще встречались ухабины и камни размером с жаровню. В свете фар показался валун, около которого они остановились. Уэйд Уолс включил фонарик и взглянул на карту. Потом сказал: «Это здесь». Они вышли из машины и в темноте перекусили проволочную изгородь. Уолс засунул карточки под камни и в изгородь. Сделав свое дело, они направились к следующей цели.

В ночной тишине дыхание Уэйда Уолса слышалось особенно отчетливо. Он ликовал, жажда разрушения подгоняла его. В нем проснулся доселе незаметный Уэйд Валациевич, мстительный сын мясника, занимавшегося на мясоперерабатывающем заводе головами — он вставлял нож в ротовую полость коровы и срезал вены с языка, затем раскалывал череп, вынимал мозг и слизистую, после чего отсекал рога; отец умер в сорок втором от какой-то инфекции.

Шаю пришлось приложить силу, чтобы перекусить ограду; сначала она не поддавалась, но потом он услышал легкий звук лопнувшей проволоки. Они занимались этим уже несколько часов, поднимаясь вверх по склону. Чинить изгороди будет кому-то непросто. Забрезжил рассвет.

— У нас еще есть полчаса, — сказал Уолс, задыхаясь. Он мог резать изгороди целыми днями или даже неделями.

Было еще темно, но очертания предметов уже можно было различить. Было сухо и холодно — верный признак того, что дни становятся все короче, а полуденная жара обманчива.

Шай выпрямился. На горизонте делалось все светлее, словно темноту разбавляли водой. Послышался унылый крик какой-то птицы, издалека донесся вой койота. В предрассветной свежести чувства его обострились. На севере из темноты выступила скала. Он даже заметил очертания пещер. Шорох сухих листьев и шелест полыни под ногами заставили Шая прислушаться. Казалось, когда-то очень давно он, возможно, проезжал через эти места.

Когда раздался выстрел, Шай успел испытать своего рода удовлетворение: он чувствовал что-то недоброе, и чутье его не обмануло. Пуля попала в скалу и срикошетила. Ему почудилось, будто пуля отлетела от камня одновременно с тем, как у него перехватило дыхание, словно у человека, оказавшегося в ледяной воде. Бедро пронзило острой обжигающей болью. Он упал на землю.

Внизу кто-то кричал:

— А ну спускайся, сукин сын! И держи руки так, чтобы я их видел! Спускайся сейчас же! И кусачки возьми! Мы за тобой уже целый час следим! Спускайся, а то хуже будет!

Голос был резкий и срывающийся от ярости.

Уэйд Уолс подполз к товарищу.

— Ты ранен. Ранен.

— Спускайся давай, сукин сын! — послышался тот же голос. — Если мне придется за тобой подниматься, то вниз ты пойдешь на поводке из проволоки!

— Ни с места! — крикнул кто-то другой.

Шай чувствовал в руке тяжесть кусачек. Внизу мелькали пятнышки фонариков, свет которых слабел в неумолимо приближающемся рассвете. Нога было словно из картона. Он выронил кусачки и дотронулся до бедра — кровь была липкая и теплая, пуля засела где-то глубоко в суставе. Дотронувшись до раны, Шай испытал невыносимую боль. Его преследователи пробирались сквозь овражек, и их не было видно. Уйэд Уолс куда-то запропастился.

В первых солнечных лучах мотылек на стволе дерева оказался следом от пули.

— Уэйд! — воскликнул он. — Похоже, это просто осколок камня. В меня не попали.

Но Уолс в этот момент уже карабкался по склону в сторону леса. Его не было.

— Уэйд! — снова позвал его Шай.

Солнечный свет вдруг залил все вокруг. Он ударил по глазам, и у Шая выступили слезы. Он лежал, уткнувшись в куст хризантемы, а свет лился отовсюду. Он словно снова сидел на заднем сиденье того седана. Он мог видеть сквозь крышу, и там, наверху, был губернатор Эмерсон, он уже падал вниз в неуклюжей позе. Шай удивился, как все просто: тебя подбросили, ты взлетел, затем завис в воздухе, а внизу люди — одни смеялись, другие хмурились, а потом ты упал на растянутую ткань, и всё.

Ты готов улыбнуться избирателям.

Пятьдесят пять миль до заправки

Ковбой Крум в сапогах ручной работы и грязной шляпе, выдающей в нем скотовода, с торчащими во все стороны волосами, похожими на закрученные скрипичные струны, этот обладатель горячих рук, быстроногий танцор по выщербленным дощатым настилам и ступеням, ведущим в винный погреб, со стеллажами, уставленными бутылками странного пива его собственного изготовления: мутного, бродящего, вырывающегося из горлышка струями пены, — так вот этот самый пьяный ковбой Крум несется в ночи галопом по темной равнине, сворачивает так, чтобы выехать возле края ущелья, спешивается, смотрит вниз на обветренные камни, замирает, потом делает шаг вперед, разрывая воздух последним воплем. Рукава его полощутся на ветру, словно крылья ветряной мельницы, штанины джинсов прилипают к голенищам сапог, но перед тем как кануть вниз, он взмывает почти к самому краю ущелья, как кусочек пробки в ведре с молоком.

Миссис Крум, сидя на крыше, выпиливает лаз на чердак, где стараниями старика Крума, его запретами и навесными замками, лишь сильнее раззадоривавшими ее любопытство, она не была вот уже двенадцать лет. Женщина обливается потом, меняет пилу на стамеску и молоток, и наконец кусок обветшалой кровли поддается и позволяет ей заглянуть внутрь. Так она и думала: там трупы любовниц мистера Крума. Она узнала их по фотографиям в газете, в рубрике «Пропавшие без вести». Кто-то уже высох, как вяленое мясо, и стал напоминать его по цвету, кто-то покрылся плесенью в тех местах, где с крыши капала вода. Им всем пришлось туго: бедняги покрыты темными дегтярными отпечатками ладоней, отметинами от каблуков, некоторые женщины — ярко-голубые от краски, которой они с мужем несколько лет назад красили ставни, а одна от сосков до коленей завернута в газету.

Когда живешь на отшибе, учишься развлекаться по-своему.

Горбатая гора

Эннис Дель Мар проснулся, когда не было еще пяти. Трейлер раскачивался от ветра, с шипением просачивавшегося под алюминиевую дверь и сквозь оконные рамы. От сквозняка легонько покачивались рубахи, висевшие на гвозде. Он встал, почесал узкую, покрытую седыми волосами полоску живота, клином спускавшуюся в пах, шаркая ногами, подошел к газовой горелке, налил вчерашнего кофе в кастрюлю с потрескавшейся эмалью. Когда Эннис поставил ее на огонь, пламя тут же вспыхнуло голубым цветом. Он включил воду и помочился в раковину, затем натянул рубаху, джинсы, потом — стоптанные сапоги, топая ногами, чтобы они поудобнее наделись на ногу. Ветер ударил в покатый бок трейлера, и сквозь его завывание Эннис расслышал шорох мелкого гравия и песка. Да, сейчас на шоссе с трейлером для перевозки лошадей пришлось бы не сладко. Он должен собраться и уехать отсюда этим же утром. Ранчо снова выставили на торги, и последних лошадей уже отправили морем. Всех рассчитали еще накануне. Хозяин сказал, бросая ключи Эннису: «Сдай их всех этой акуле риэлтеру, а я поехал». Может, ему придется еще пожить у своей замужней дочери, пока он не найдет себе другой работы. Несмотря на эти мысли, его лицо заливал счастливый румянец. Он думал о Джеке Твисте.