Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

Когда начались боевые действия и взводу ставили определенную задачу, происходило это так: командира вызывали к начальнику штаба и давали приказ, а он, возвратившись оттуда, тихонько советовался с Половинкиным и только после этого начинал действовать. Вначале это происходило без нашего участия и как бы скрывалось от подчиненных, а затем вошло в норму в открытую спрашивать и советоваться с Александром, который по сути и был неформальным командиром.

Вместе с ним пришел сержант Владимир Соловьев, призванный в 1940 году из Одессы, где он уже работал сварщиком на судостроительном заводе. Провоевав до ноября 1943 года командиром противотанкового орудия, он был легко ранен и вместе со своей искореженной пушкой был оставлен в каком-то селе в районе Житомира до подхода медсанбата и ремонтных подразделений. На его беду в этом селе формировалась партизанская дивизия П. Вершигоры и опытный сержант понравился начальнику разведки, который и переоформил В. Соловьева в свою разведроту.

После 2-х месяцев боев и походов в немецких тылах пришел приказ из Москвы направить в штаб партизанского движения 10 опытных разведчиков. А так как старые партизаны расставаться не желали, то отправили туда всех новичков, в том числе В. Соловьева. Проучившись в спецшколе какое-то время, он был заброшен в Трансильванию в качестве заместителя командира диверсионной группы (18 человек) с задачей взорвать мост. Летчик не рассчитал и группа погибла при приземлении почти в полном составе. В живых остался командир с переломом обеих ног, невредимые Соловьев и пулеметчик. Они, конечно же не выполнив задания, тащили командира к своим, потом спрятали его на хуторе у румына и к своим добрались одни. Их держали под арестом до того дня, пока не нашли командира, а потом отправили на фронт.

Был он молчаливый, спокойный и как будто всегда о чем-то задумавшийся, очень добрый, готовый в любую минуту прийти на помощь, какими обычно бывают много пережившие люди.

Когда взвод делили на несколько групп, он всегда возглавлял одну из них. Я несколько раз был под его началом и всегда чувствовал себя спокойно, глядя на него, зная, что он не ошибется, не подставит, не пошлет вместо себя.

В конце Восточно-Прусской операции, в Алленштайне, после тяжелого напряженного дня вечером мы сушились у большой, разогретой голландки в просторном немецком доме. Соловьев сидел у раскрытой дверцы печи и, быстро высушив портянки, обулся и встал, посадив меня на свое место. Во дворе скрипнули ворота сарая, где мы поставили своих четырех лошадей. Взводный, обращаясь ко мне, сказал, чтобы я пошел проверить, не задувает ли снег в сарай.

Соловьев, положив руку на мое плечо, велел сидеть, надел телогрейку и вышел. Через несколько секунд раздался негромкий пистолетный выстрел, мы все выскочили во двор с оружием в руках, я и Терехин — босые. В воротах сарая лежал убитый выстрелом в лоб Володя Соловьев. Мы с Терехиным бросались за сарай и увидели убегающую фигуру женщины вверх по склону, в сторону ветряной мельницы, за которой виднелся небольшой лес. Босые ноги проваливались через толстый ледяной наст, казалось, что их режут ножами, но мы уже приблизились к ней метров на 30, и в этот момент женщина повернулась к нам, вытянула руку и два раза выстрелила. Падая с криком в снег, Терехин выпустил короткую очередь, женщина упала на спину, отбросив далеко свой пистолет.

Похоронили Владимира на следующий день на восточной окраине Алленштайна. За ночь соорудили тумбу из красного искусственного перламутра, отодранного от клавиатуры трофейного аккордеона, вырезали надпись: «Сержант Владимир Соловьев».

В книге Януша Пшимановского «Память», посвященной воинам, погибшим за освобождение Польши, в списке захороненных в Ольштыне (так теперь называется Алленштайн) фамилии Владимира нет. Это меня и удивило и обидело, и я даже писал автору об этом, но уже в наши дни мне пришлось ознакомиться с документами о захоронениях наших бойцов в Черске, где погиб почти весь взвод, и я понял систему, по которой велся учет погибших и похороненных. В дальнейшем я постараюсь рассказать об этом более подробно.

Следующим из числа опытных разведчиков, присланных в наш взвод, был рядовой Павел Мусинский, уроженец вологодской области, из семьи лесничего, уже два года воевавший в полковой разведке. Среднего роста, коренастый крепыш, передвигавшийся бесшумно и очень быстро, почти всегда молчавший, а потому незаметный, но всегда готовый прийти на помощь товарищу, даже если к нему и не обращались. Потеряешь ложку или не окажется котелка в нужный момент, он тут же молча тебе их протянет.

Стрелял, маскировался, ползал, метал гранаты на занятиях он безукоризненно, но никогда никто почти не слышал его голоса и, порой казалось, что он не может разговаривать. Снимая шинель, он рукавом правой руки каждый раз протирал орден Красной Звезды на своей груди, совершенно не обращая внимания на солдатские подначки по этому поводу.

Однажды перехватывая бегущих из деревни немцев — сбитый стрелковым батальоном заслон, мы неслись из леса им наперерез и, казалось, не успеем. Но Павел, самый крайний справа в нашей группе, опередил всех, выскочил из-за куста на дорогу прямо перед бегущими немцами, пустил длинную очередь над их головами и не крикнул, а заорал «хонде хох». Шесть немецких солдат, бросив автоматы, остановились, как вкопанные, а когда подбежали мы, Павел уже собирал оружие и был похож на отпущенную пружину.

Таким он и остался в моей памяти: незаметный, тихий, но всегда чуть ли не главный действующий персонаж в самой сложной ситуации.

В числе пришедших во взвод солдат, имеющих боевой опыт, были еще два одессита: Александр Одольский и Борис Эльберт, о котором я уже немного рассказал. Одольский же был весьма интересной личностью хотя бы тем, что с разными интонациями и по совершенно различным поводам говорил, что он не просто одессит, как Соловьев, Эльберт и Нефедов, а он одессит с Пересыпи. Что это означало, мы не знали, но по его жаргону догадывались: сапоги он называл прохорями, пистолет — пушкой, финский нож — пером, а брезентовые складные сумочки, в которые мы сложили свои документы и отдали взводному — лопатниками. Он же, вслушиваясь в польскую речь хозяина, первый придумал автомату «польское» название: джистопуль.

Среднего роста, худой, с золотым зубом и с виду совсем молоденький, он хорошо стрелял и быстро бегал. За его блатные словечки над ним стали подсмеиваться даже молодые солдаты, но однажды он достал из кармана шинели пристегнутый там холщовый мешочек и извлек оттуда орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» со старой маленькой колодочкой: