Тот, кто называл себя О.Генри - Николай Внуков

— Спасибо, друзья мои, — сказал Портер. — Жаль, что мы не сможем прокутить все эти деньги. Двадцать пять долларов я должен послать Джону Мэддоксу в Остин. Это старый долг. Десять — на подарок Маргарэт. А остальные пять… Рэйдлер, я надеюсь на ваши связи с почтовым ведомством штата. Я хочу, чтобы именно вы вручили мне этот гонорар. На рождество у нас будет индейка и вино.

Как-то вечером, беседуя с Дженнингсом в приемной комнате начальника тюрьмы, где Эль уже прочно обосновался, Билл сказал:

— Я доволен, Эль. Эти полтора года в тюрьме прошли не впустую. Я вбил заявочный кол на месте своей будущей россыпи. Там, на воле, я не хотел бы нищенствовать, а перо — единственный капитал, на который я могу рассчитывать.

— Билл, мне кажется, вы много теряете, — сказал Дженнингс. — У вас не россыпь, а рудник. В этой тюрьме сам воздух пропитан темами. Жизнь каждого арестанта — рассказ. А их в этих стенах не меньше четырех тысяч.

— Вы опять за старое, полковник? — поморщился Билл. — Хорошо. Давайте раз навсегда покончим с этим проклятым вопросом. Вам кажется, что я пропускаю бесчисленное множество тем? Вот что я отвечу. Я не имею ни малейшего желания рыться в тайнах обитателей тюрьмы. Арестант в качестве материала для литературного произведения меня нисколько не интересует. В мире и без этих моих ненаписанных рассказов достаточно грязи. Я не хочу добавлять еще. Помните, вы говорили, что я мог бы своим пером обеспечить помилование по крайней мере десятку невинно осужденных? Так вот, я считаю, что им здесь живется гораздо лучше, чем жилось бы по ту сторону этих стен. Что могут ждать в мире люди, у которых за плечами каторга? О чем вы думаете, полковник, когда ратуете за их освобождение? Неужели вы не понимаете, что там их тотчас втопчут в навоз?

— Вы не правы, бьюсь об заклад!

— Проиграете наверняка.

— Никогда!

— Вы горячитесь, полковник. Тюремный ярлык в нашей божьей стране стоит каиновой печати. Если свет увидит его на вас, — кончено, вы обречены. Он не должен увидеть его на мне. Я не хочу быть отщепенцем.

— По—вашему, светское общество — это народ?

— Я джентльмен, полковник. Я хочу еще немного пожить. Я хочу хорошо одеваться, хорошо есть, хорошо спать. Я хочу, чтобы меня уважали, понятно это вам? Я никогда не поплыву против течения. Человек, который пытается плыть против течения, должен быть готов к тому, что в любую минуту может утонуть. Я собираюсь плыть по течению.

— Но ведь свет все равно узнает, что вы бывший каторжник. Кто-нибудь когда-нибудь раскопает старые газеты, материалы о вашем процессе в Остине и…

— Нет. Не узнает никто. Когда я выйду отсюда, я забуду, что меня звали Биллом Портером. Никто никогда не узнает, что каторжная тюрьма Огайо давала мне кров и пищу. Я не желаю и не могу выносить косые взгляды и подозрительные вынюхивания этих грязных человеческих псов. Все, полковник. Давайте кончим этот разговор. Он мне неприятен.

— Подождите, Билл. Еще один-единственный вопрос. Почему вы иногда поносите все человечество? Вы ненавидите людей?

— Я люблю людей, полковник, и ненавижу их низость. До свидания.

Биллу оставалось пробыть в тюрьме около четырех месяцев. Дэрби выхлопотал для него досрочное освобождение. Срок заключения был уменьшен с пяти лет до трех лет и трех месяцев.

Билл составил календарь и каждый вечер вычеркивал по одному дню.

— Эль, — часто спрашивал он. — Каков будет ваш первый шаг, когда вы выйдете отсюда?

— Я думал об этом, — отвечал Дженнингс. — Знаете, что я сделаю? Я подойду к первому встречному на улице и скажу: «Сэр, я бывший каторжник. Я только что освободился. Если это вам не по вкусу, можете убираться к черту!» Но мне никогда не придется сказать этих слов, вы знаете.

Билл расхохотался.

— Я бы очень хотел обладать вашей дерзкой независимостью. У меня этого нет. С некоторых пор я боюсь жизни. Что, по-вашему, сильнее: страх перед смертью или страх перед жизнью, Эль? Вот я собираюсь скоро выйти отсюда и боюсь, что общество догадается о моем прошлом. Мне еще хочется пожить, Эль. Моя жизнь нужна Маргарэт. Если бы не она…

Он задумался. Потом начал говорить, не обращаясь к Элю:

— Боже мой, сколько труда мы тратим на то, чтобы склеить себе маску и закрыть ею свое настоящее «я». Какой тяжелый это груз — личность, которую, скрывая, носишь в себе тридцать семь лет! Иногда мне кажется, что мир двинулся бы вперед с огромной быстротой, если бы люди видели друг друга такими, каковы они на самом деле, если бы они могли хоть на минуту отбросить ложь и лицемерие. Сколько ненависти и презрения растворилось бы во взаимопонимании! Человек мог бы стать достойным жизни, если бы как следует взялся за это…

Он встал и начал ходить по полутемной канцелярии.

— Эль, как вы думаете, сможем ли мы когда-нибудь с философским спокойствием принимать смерть?

— К чему вы это, Билл?

— Эль, я хотел бы видеть человека, который спокойно, как Сократ, из рук своих палачей принимает смерть.

— К чему вам это, Билл?

— Человек никогда не узнает, в чем заключается момент перехода от жизни к смерти. Умирающий не может рассказать об этом — он уже переступает великую грань и ему нет дела ни до чего земного… Но тот, который подходит к грани… Чем заняты его мысли в этот момент? Что человеческого в нем остается?

— Да скажите же, для чего вам это?

— Эль, я хотел бы поговорить с человеком, который идет в Ничто и понимает это. Мне очень нужно знать, что он чувствует.

— Вы пишете новый рассказ?

— Да, Эль. И мне нужна реальность.

— Вы очень удачно завели этот разговор, Билл. У нас есть один парнишка, которого должны казнить через неделю.

— Кто он такой?

— Не знаю. В списках канцелярии он числится под именем Кида. Несколько месяцев назад он утопил своего приятеля, но, как все мы, разумеется, утверждает, что чист, как голубь.

— Эль, мне хочется повидать его.

— Я попытаюсь это устроить.

Обычно обитатели тюрьмы за несколько недель узнавали, кому предстоит сесть на электрический стул, «подвергнуться электрокутированию», как это называлось в официальных отчетах канцелярии. Арестанты наблюдали, как смертник гуляет по двору под особой охраной. Они даже подшучивали над смертью.

— Я бы с удовольствием поменялся с ним местами, только бы вволю нажраться бифштексов и налакаться вина, — говорили они.

По закону арестанту, приговоренному к электрокутированию, полагалось лучшее в тюрьме меню. Три раза в день сытные, отлично приготовленные мясные блюда, а к обеду бутылка хорошего портвейна. Этот закон свято соблюдался. Последние дни жизни самого отъявленного негодяя должны быть приятными, хотя бы в отношении желудка. Так считало государство.