Тамерлан - Жан-Поль Ру

Однажды было учинено избиение особенно отвратительное, поскольку, если даже среди всеобщего возбуждения ему и не предшествовало хладнокровно принятое решение, то по меньшей мере оно не было вызвано ни необходимостью репрессивных мер (как, например, в Исфагане, где местное население предало смерти три тысячи Джагатаидов), ни бунтом, ни даже каким-либо инцидентом; речь идет об избиении в Лони, что неподалеку от Дели, когда было казнено несколько тысяч пленных индусов из-за того, что они представляли собой опасность для Тимурова воинства накануне сражения. [172]

Предложение было выдвинуто не Тамерланом, однако он с ним согласился, когда выслушал мнение совета, и, стало быть, сознавал, насколько оно было чудовищным. Чувствуется, что он колебался, что в один момент остановился на краю пропасти, догадываясь, что многие из его окружения остановились бы тоже. Затем, не найдя другого выхода, решение принял: действительно, иметь у себя в тылу такую массу людей перед началом боевых действий означало подвергать себя значительному риску.

Оправдательные идеологии, безразличие к смерти, рожденное привычкой, вера в действенность примера, абсолютный прагматизм, убежденность в том, что цель оправдывает средства — таковы глубинные (и осознанные) причины Та-мерланового террора. Существовала еще одна причина — простая и непосредственного действия.

Всадники

Обнаружить в армии Тимура сливки средневекового рыцарства невозможно. В основном она состояла из кочевников, ненавидевших город и в силу тысячелетнего атавизма стремившихся его разрушить и разграбить; из полудиких всадников, хмелевших от боя, о физической силе и выносливости которых нельзя даже догадываться, пока не убедишься в этом лично, как это произошло со мной, когда в Афганистане я первый раз присутствовал на бузкаши.

Надо видеть эту свирепую и великолепную игру, когда лошади сталкиваются на всем скаку, арапники хлещут по лицам, завязывается жаркое соревнование за болтающуюся на вытянутой руке овцу, чтобы понять, каковы были эти люди лет пятьсот назад и более, когда, не знавшие никакого удержу, хмельные от самих себя, они врезывались в перепуганную толпу горожан: великолепные дикари, с мощными руками, стальными мышцами, с лицами, покрытыми еще розовеющими шрамами. Тимур держал их в кулаке безусловной дисциплиной, требуя от них самообладания и умения делать усилие, что позволяло им выдерживать экстремальное напряжение. Они повиновались; они скрывали полыхавший в душах огонь под маской безразличия. Но внезапно он отпускал узду, посылая их убивать и умирать. Вдруг стряхнув с себя чары и получив свободу быть самими собой, они буквально взрывались. Тимур мог лишь устанавливать границы, через которые они не были вольны переступать: время, отведенное для грабежа; час его начала; лиц, коих надлежало пощадить, и т. д. Что удивительно, так это то, что ему удавалось заставить их эти ограничения соблюдать. По поводу остального… Не из лукавства или страха Тимур однажды предупредил свою камарилью: «Вскоре я уже не буду способен удерживать моих воинов». [173]

Тимур понимал, знал, извинял и любил своих ратников, потому что их кровь текла в его жилах. И были моменты, когда этот приобщенный к культуре человек, друг художников и грамотеев, кондотьер Ренессанса становился, опьянев от сознания своей силы и бродящих в его крови атавизмов, просто одним из этих всадников.

Глава X

Возврат к язычеству

Тимур исповедовал ислам и, разумеется, был привержен ему всем сердцем. Приписываемая его отцу набожность, частое посещение шейхов и дервишей во времена отрочества, глубокое знание шариата, им нарочно демонстрируемое, вполне достаточны для того, чтобы это доказать. Но это не означает, что, хотя Тамерлан и полагал себя ортодоксом, то есть суннитом, его ислам был чист от примесей. Обретаясь в Трансоксиане, тюрки и монголы в той или иной степени добровольно подверглись влиянию ислама. Иные, восприняв душою коранические наставления, приняли его по убеждению. Другие — и они составляли большинство — восприняли от него то, что могли, и создали в своем сознании некую смесь собственных верований и законов ислама. Среди наиболее честолюбивых и предусмотрительных имелись и такие, кто понял, что немусульманам на землях, глубоко исламизированных и, как мы еще увидим, после периода нестроений переживавших религиозную перестройку, сделать карьеру будет трудно, если вообще возможно. Не так просто заглянуть в душу человеку, чтобы понять, чего в ней кроется больше: искренности или лицемерия, веры или притворства. К примеру, не запрещено думать, что хан-Джагатаид Тоглуг-Тимур, желавший отвоевать Трансоксиану, чтобы полностью восстановить стародавний улус, перешел в другую веру из оппортунизма, но и ничто не доказывает, что принятый им до того закон не оказал влияния на его сознание. Тимур был мусульманином: эпоха Чингисхана миновала. Если бы Великий эмир им не был, ему пришлось бы им прикинуться. [174]

Шаманистские корни

Своими корнями Тимур все еще держался древней религии тюрок и монголов, того, что мы называем, за неимением более подходящего термина, шаманизмом, хотя он являлся, как сказал Мирче Элиаде, «архаической техникой экстаза» и объять собой всю суть религиозного феномена не мог. Это вероисповедание, история которого насчитывает тысячелетия, легло в основу Чингисова свода законов, если, конечно, сей кодекс, яса, не являлся его простым оформлением. То, что его приверженцы видели в нем религию, доказывает продолжатель «Всемирной истории» Рашидаддина, когда воспроизводит ответ монгольских вождей кипчакскому хану Узбеку, принявшему ислам и его пропагандировавшему. Они спросили его: «Так что же для вас наша религия? И для чего отказались вы от ясы ради закона арабского?» Ибн Арабшах узрел в Тимуре «плохого мусульманина», «предпочетшего Чингисханов закон закону ислама».

Для монголов вообще и для Джагатаидов в частности, считавшихся «сберегателями ясы», он был основой основ, без чего обойтись они не могли, не без причины видя в нем фундамент своей культуры и цивилизации, самое драгоценное наследство, гаранта сплоченности и национальной личности, и они с трудом выказывали снисхождение к тем, кои его не чтили или поступали с ним вольно. Разумеется, в землях, географически далеких от Монголии, там, где, будучи меньшинством, монголы находились в постоянном соприкосновении с другими культурами — китайской или исламской, они оказались частично ассимилированными и были вынуждены, как когда-то Сельджукиды после проникновения в мусульманский мир, искать компромисс между своим и чужими законами, уступая в одном, оказывая сопротивление в другом, а в третьем — создавая синтез. Напротив, на территории джагатайской империи, где монголы составляли большинство, а также на землях, отвечавших особенностям их кочевого образа жизни и где никакая другая религия не успела насадить свои этику и веру, они оказывались значительно менее терпимыми или, если угодно, более правоверными.

Несмотря на то, что Тоглуг-Тимур стал мусульманином, и ислам, так сказать, двинул вперед свои пешки, Трансоксиана, Хорасан и особенно Моголистан по-прежнему насчитывали немалое количество племен, крепко державшихся своих старых позиций. В период своей «постыдной» юности Тимур состоял на службе у «язычников» с Или, и общение с ними не могло не разбудить в нем, мусульманине, его атавизмов, как и не дать понять, что надлежало в значительной мере учитывать их убеждения и ритуалы, если он хотел привязать их к себе и привлечь к осуществлению своих замыслов. Сотрудничество с ними являлось для него условием, sine qua non,[22] поскольку они составляли ядро его войска. Таким образом, в лоне тимуридской цивилизации, представляющейся нам сугубо мусульманской, в этом человеке, из уст которого постоянно слышались такие слова, как «Аллах» и «джихад», в чьих руках сутки напролет обращались четки и в чьем стане неизменно находилась мечеть, мы волей-неволей ощущаем присутствие языческого субстрата. [175]

Очертить места выхода наружу этого субстрата не очень просто, потому что между шаманизмом и исламом существует множество точек соприкосновения и уже давно некоторые элементы шаманизма сумели прижиться на мусульманской почве. Сугубое единобожие ислама не противоречит политеизму язычества, ибо, несмотря на своих многочисленных богов, легко ассимилируемых с ангелами и духами, шаманизм прежде всего акцентирует внимание своих приверженцев на могуществе Великого Бога, Неба, коего единственность, понятно, доказуема. Проведенные мной исследования позволили мне обрести почти абсолютную уверенность в том, что уже в IX веке тюркские традиции сделали необходимым развитие погребального искусства, порицаемого исламом, которое сумело тем не менее утвердиться на мусульманском Востоке. Возник интерес к художественному изображению человека и животных — вопреки абстрактным тенденциям искусства исламского, — по меньшей мере к многочисленным иконографическим темам. Во всяком случае, культурных фактов, свидетельствующих о действенности доисламского субстрата на мусульманском Востоке в эпоху Тимура, слишком много, чтобы мы питали сомнение на их счет, хотя до определенного времени это более предчувствовалось, нежели изучалось.