Любовник - Бернхард Шлинк

Во всем его облике и в манере поведения сквозил своеобразный шарм. В обращении с окружающими и предметами он был мило рассеянным и неуклюжим. Так как он осознавал, что его рассеянность и неуклюжесть не особенно нравятся людям и предметам, своей улыбкой он как бы извинялся перед ними. Это его красило, рот становился чуть обиженным, а глаза — немножко печальными, а так как в его стремлении получить прощение не было обещания исправиться, а лишь признание своей неловкости, то улыбка его была смущенной и полной самоиронии. Его жена все время задавалась вопросом, насколько естественным был этот его шарм, а может, этой своей рассеянной и неловкой манерой он просто кокетничал, надевая на лицо улыбку и зная при этом, что его ранимость и печальный взгляд пробуждают в другом желание утешить. Она не могла ответить на этот вопрос. Но правда была в том, что он пользовался симпатией врачей, полицейских, секретарш и продавщиц, детей и собак, сам, казалось, того не осознавая.

На нее его очарование больше не действовало. Сначала она подумала, что он его растратил, как растрачиваешь нечто, к чему привыкаешь. Но однажды она заметила, что его шарм ей осточертел. Просто осточертел. Они были в отпуске в Риме, она сидела с ним на Пьяцца Навона, и он гладил по голове шелудивую собаку-попрошайку тем же любяще-рассеянным жестом, каким гладил иногда по голове и ее, и на лице его была та же любящая смущенная улыбка, которая сопровождала этот жест, когда он касался ее волос. Его очарование — это было что-то вроде бегства от самого себя, от признания собственной никчемности. Это был ритуал, с помощью которого муж демонстрировал ей, что ему все приелось.

Если бы она упрекала его, он бы не понял упреков. Их брак был полон ритуалов, которые были фундаментом его успешности. Разве все крепкие браки не построены на ритуалах?

Его жена была врачом. Она всегда работала, даже когда трое ее детей были совсем маленькими, когда же они подросли, она занялась наукой, стала профессором. Ее или его работа никогда не стояли между ними, они так организовали свою жизнь, что при всей их занятости всегда находилось время для детей, друг для друга. Это было свято. И каждый год у них были целые две недели отпуска, когда они вместе куда-нибудь уезжали, оставляя детей на гувернантку, впрочем, и так занимавшуюся ими круглый год. Все это требовало дисциплинированности, ритуальности в обращении со временем, где спонтанности не было места. Они осознавали это, видели, что спонтанность, непредсказуемость их друзей сплачивала семью сильнее, чем их монотонная организованность. Это их не пугало. Они со своими ритуалами довольно разумно и приятно организовали свою жизнь.

И только один ритуал — спать в одной постели — потерял свою актуальность. Он не знал, когда это случилось и почему. Он вспомнил то утро. Проснувшись, он увидел рядом с собой опухшее лицо жены, вдохнул резкий запах ее пота, услышал, как она со свистом выдыхает воздух, и отшатнулся. Он до сих пор помнил тот ужас. Что вдруг могло его оттолкнуть, ведь раньше ее припухшее со сна лицо ему хотелось целовать, резкий запах ее пота возбуждал его желание, а посвистывание во сне — забавляло? Он даже взял его лейтмотивом мелодии, которую насвистывал, чтобы разбудить ее. Нет, это случилось не в то утро, гораздо позже, ритуал совместного сна канул в Лету. Ни тот, ни другой не делали первого шага, хотя оба хотели, чтобы другой сделал этот шаг, этого было бы достаточно. Нужно было чуть-чуть желания, ровно столько, чтобы хватило для второго шага, но его не хватило и для первого.

Однако никто из них не покинул общей спальни. Она могла бы спать в своем кабинете, он — в одной из пустующих детских. Но ни он, ни она не готовы были расстаться с ритуалами: вместе раздеваться, засыпать, просыпаться, вставать. Да, она тоже не решилась сделать этот шаг, хотя была человеком резким, более трезвым и хватким, чем он, но в то же время жила в ней странная робость. И она не хотела терять ничего из того, что осталось от их ритуалов. Она не хотела потерять их радость совместной жизни.

И все же однажды это произошло. Они готовились к серебряной свадьбе: список гостей, ужин в ресторане, поездка на пароходе, гостиница. Они смотрели друг на друга и знали, что делают что-то не то. Им нечего было праздновать. Пятнадцать лет совместной жизни они еще могли бы отметить, ну пусть двадцать. Но в какой-то момент их любовь прошла, улетучилась, и хоть не было ложью то, что они продолжали жить вместе, но сам юбилей был ложью.

Она сказала об этом, он тут же согласился. Они не будут праздновать юбилей. И как только они так решили, почувствовали такое облегчение, что пили шампанское и говорили, говорили, как давно уже не говорили друг с другом.

Можно ли влюбиться во второй раз в одного и того же человека? Ведь для второго раза знаешь его слишком хорошо. Разве влюбиться не подразумевает, что ты еще не знаешь человека, что на нем, как на карте мира, много белых пятен, на которые проецируются твои собственные желания. Или же сила этого проецирования при соответствующей потребности столь велика, что распространяется не только на белые пятна, но и на всю пеструю географическую карту? И есть ли любовь без такого проецирования?

Он задавал себе эти вопросы, они его больше забавляли, чем сбивали с толку. То, что происходило с ним в последующие недели, могло быть проецированием или опытом, но это было прекрасно, и он наслаждался этим своим состоянием. Он наслаждался разговорами с женой, наслаждался тем, что они договаривались сходить в кино или на концерт, тем, что по вечерам опять совершали прогулки.

Была весна. Иногда он встречал ее с работы, ожидая не у входа в институт, а за пятьдесят метров от него на углу улицы, потому что ему нравилось смотреть, как она идет ему навстречу. Она шла быстро, торопливо, ее смущал его прямой взгляд, и от смущения она заправляла левой рукой волосы и робкая улыбка расцветала на ее лице. Он вновь узнавал эту девичью смущенность, в которую в свое время влюбился. Ее походка и осанка не изменились, и как в юности при каждом шаге подпрыгивали под свитером крепкие груди. Он спрашивал себя, почему все эти годы не замечал этого. Как он себя обделил! И как хорошо, что у него снова открылись глаза.

И что она осталась такой же красивой. И еще она была его женой.

Они не занимались любовью. Сначала их тела чуждались друг друга. Но даже тогда, когда они снова привыкли друг к другу, дело не шло дальше нежных касаний, при пробуждении, на прогулках, когда они сидели за ужином или прижимались друг к другу в кино. Сначала ему казалось, что вот-вот настанет момент, они вновь будут близки и это будет прекрасно. Затем спрашивал себя, а придет ли вообще этот момент и будет ли он в действительности таким уж прекрасным, да и хотят ли они оба, чтобы он пришел? Или он уже ничего не может? За годы, когда их брак разваливался, было две ночи близости с другими женщинами: одна с переводчицей, другая — с коллегой по работе, обе после изрядного количества спиртного, с чувством отчуждения и стыда на следующее утро. Было несколько моментов не приносящего радости самоудовлетворения, по большей части в гостиницах во время командировок. Может быть, он утратил взаимосвязь между понятиями «любить», «желать», «вместе спать»? Может, он стал импотентом? Когда он попытался сам удовлетворить себя, чтобы испытать свою потенцию, у него ничего не получилось.

А возможно, им с женой нужно просто подождать? Он сказал себе, что у них нет причины спешить с близостью и они могут спокойно возобновить супружеские отношения и через год, потому что в их возрасте это не так уж важно. Но чувствовал он другое. Он хотел, чтобы это сбылось, и здесь ему тоже не хватало терпения, потому что исполнение желания и само желание — не всегда одно и то же. А вообще-то, его нетерпеливость с возрастом усиливалась. То, что он не успевал сделать сегодня, беспокоило его, даже когда он знал, что завтра сделает это легко. Во всем, что окружало ее, было нечто незавершенное, вызывающее у него беспокойство: в наступающем дне, и в грядущем лете, в покупке нового автомобиля и в приезде детей на Пасху. Даже в планируемом путешествии в Америку.

Это была идея его жены. Второе свадебное путешествие. А разве то, что они сейчас переживали, не было их второй свадьбой? Когда они были моложе, они часто мечтали о том, что поедут на поезде через Канаду, от Квебека до Ванкувера и дальше до Сиэтла, а потом на машине вдоль побережья до Лос-Анджелеса или Сан-Диего. Сначала это путешествие было для них слишком дорогим удовольствием, потом слишком долгим для медового месяца без детей, а с детьми, из-за частых переездов на поезде и в автомобиле — слишком утомительным. Но сейчас у них было полно времени для себя. Можно было взять четыре недели отпуска, пять или шесть, позволить себе любой поезд, любую шикарную машину. Не пора ли осуществить давнишнюю мечту?