Запредельная жизнь - Дидье Ковелер

— Рыбных палочек! — вздохнула Одиль, ища сочувствия у гостя. — Они все на этом помешались. Думают, что все эти мороженые штучки так и ловятся в сети. Ты будешь есть то, что дают, и никаких разговоров.

— Я здесь дома, а ты на службе, — отчеканил Люсьен и, повернувшись к ней спиной, обратился к гостю: — Вы меня ждете?

— Здравствуй, Люсьен. Меня зовут Гийом, мы виделись вчера на кладбище… Я хотел купить картину твоего отца, и твоя мама сказала, что я могу посмотреть их у тебя.

Мальчуган смотрит на неожиданного клиента круглыми глазами. Настроение у него сразу исправляется, и, чувствуя себя важной персоной, он пожимает гостю руку.

— Вы обедали? У нас сегодня рыба.

— Благодарю за любезность, — стараясь быть серьезным, ответил Гийом.

— Обычно бывает что-нибудь получше, но сегодня у нашей служанки выходной. Пойдемте пока посмотрим.

И они выходят из комнаты, предоставив Одили срывать злобу на гольце, которого она свирепо переворачивает вилкой.

— Вы что, тоже художник? — спросил Люсьен на лестнице.

— Нет, но я люблю искусство.

— Почему же вы пошли в полицию?

— Я просто прохожу службу. А вообще-то я учусь на филфаке, готовлю диплом. Правда, не очень тороплюсь. Больше всего я люблю писать книги.

Люсьен церемонно распахивает дверь своей комнаты, и нам всем троим открываются увешанные картинами стены. Но, как ни старался Альфонс размещать их вплотную, рама к раме, в одном месте остался свободный квадрат, а самую большую картину пришлось поставить на пол около кровати. Это вечер во время сбора винограда. Гулянье при свете фонариков. На первом плане молодой парень с недовольной рожей. Та еще мазня.

Гийом Пейроль расхаживает, как в музее, задрав голову и заложив руки за спину. Ни за что не поверю, что ему нравится. Поданное таким образом, мое творческое наследие напоминает винегрет. Гийом нечаянно задевает ногой игрушечную «феррари», спотыкается и еле удерживает равновесие. Люсьен ловит и прижимает машинку к полу ботинком. Я с благодарностью замечаю, что он забрал из моей комнаты все машинки, которые я когда-то дарил ему на дни рождения и которые он выселил, когда подрос.

— Готово! — кричит из кухни Одиль.

Гийом возвращается к картине, прислоненной к кровати:

— Мне нравится вот эта.

— Это кутеж виноградарей в Кларафоне, — объясняет Люсьен, ошарашивая меня своей осведомленностью.

— Кутеж?

— Ну да, деревенский праздник. Так у нас говорят. Вы откуда?

— Из Парижа.

— Я был на Эйфелевой башне.

— Я тоже. А ты не пробовал плевать оттуда, с высоты, жевательной резинкой?

— Нет. — Люсьен удивлен.

— Это очень забавно. Потом спускаешься и ищешь ее внизу. Выигрывает тот, кто первым отыщет свою.

— А как узнать, что это твоя?

— Прежде чем выплевывать, конечно, прилепляешь бумажку.

— И ты когда-нибудь выигрывал?

— Ни разу. Дурацкая, вообще говоря, игра.

— Подгорает! — кричит Одиль.

— Тебя научил твой отец?

— Нет. Мой отец — человек серьезный. Дурак, но очень серьезный.

Запах горелого не дает укрепиться зародившейся мужской дружбе. Гийом указывает на разобиженного деревенского парня посреди гулянки и спрашивает цену.

— Триста франков, — от фонаря отвечает Люсьен. — Но тебе я уступлю за двести.

— Идет, — Гийом вынимает из кармана початую пачку «Голуаз» и вытаскивает из нее несколько свернутых в рулончик купюр — я тоже так делал в армии. Вообще при нем я словно молодею. Вижу свою копию.

— У тебя есть дети? — спрашивает Люсьен. Мне бы тоже хотелось это знать.

— Нет.

— Это не мне. — Люсьен не берет денег. — Опусти это в кружку пожертвований за упокоение душ, томящихся в чистилище. Это в церкви Пресвятой Богородицы. Слева как войдешь.

— Ну вот, сгорело! — доносится злорадный возглас из кухни.

— Ты думаешь, он в чистилище?

— Если в раю, ему это не понадобится.

Люсьен сел на кровать, подобрал с пола желтый «феррари» и с погрустневшим лицом катает его по ноге. Одно колесо не крутится. Люсьен, насупясь, распрямляет крыло, которое мой покупатель погнул каблуком. Оглушительно хлопает входная дверь. В наступившей вслед за этим звенящей тишине слышно только равномерное тиканье часов в гостевой комнате.

— Он ведь не может быть в аду, правда? — не поднимая глаз, шепчет мой сын.

— Конечно, нет, — успокаивает его Гийом с полной убежденностью. — Художники не попадают в ад.

— Почему?

Гийом садится на кровать рядом с Люсьеном и помогает ему освободить колесо.

— Ад для тех, кто никогда не рисковал. Никогда не сомневался в себе, ничего не делал или, как мой отец, плевал на людей и использовал их в своих интересах. Вот почему я пытаюсь писать книги.

— Какие?

— Свои. Знаешь, был такой писатель… настоящий, который всю жизнь работал ради того, чтобы дарить людям радость… Жан Кокто… так вот, он как-то сказал: «Когда придет смерть, я умру богатым человеком». Не беспокойся за своего папу. Посмотри, сколько он вам оставил. Худшее, что может ему грозить, это налоги.

— Налоги?

— Ну да. Он был талантлив, любим, имел хорошую семью, служил искусству — сколько сокровищ! Естественно, с него причитаются налоги. Там, где он сейчас, он должен давать и давать.

— А как с него могут брать?

— Поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас мне пора в казарму.

Гийом взял картину под мышку и стал спускаться вниз по лестнице вслед за озадаченным Люсьеном. Одили на кухне нет — она ушла. Горелая рыба — в мусорном ведре. На столе на видном месте — пакет чипсов и упаковка ветчины.

— Приятного аппетита. Сегодня же отнесу деньги в церковь, как мы уговорились. Передай привет маме.

— О`кей! Пока, Гийом!

— Пока!

Люсьен сжимает пакет с чипсами, пока он не лопается. Малыш улыбается, счастливый тем, что за его отцом признали столько заслуг. Оставляю его в раздумье о человеке, который за несколько минут стал для него больше чем другом. И ничуть не ревную, что мой сын переносит привязанность ко мне на постороннего: чем дальше тот продвигается в своем расследовании, тем больше становится на меня похож. Однако же, надеюсь, Люсьен не забудет про горчичный стаканчик и бумажное поле. У нас свидание в шесть часов в гараже Тортоцца, ты помнишь, малыш? Я буду там.

Фабьена в лиловой шапочке ленивым брассом плавает из конца в конец дорожки закрытого бассейна. То ли я еще под впечатлением предыдущей, такой эмоционально напряженной сцены, то ли мешает слишком шумный фон здесь, в бассейне — на соседних дорожках пловцы из местной команды отрабатывают кроль и баттерфляй, тренер свистит, выкрикивает номера и результаты, — но мне кажется, что Фабьена думает обо мне как-то странно. Безучастно. Просто повторяет про себя «Жак, Жак»… не связывая мое имя ни с каким воспоминанием, ни с какой мыслью. Что, она уже забыла, как я выглядел? Я растворился в хлорированной воде? Так же повторяют номер телефона, чтобы не забыть, когда не на чем записать. Зовет меня на помощь? Не похоже. И что за глупость прийти в бассейн простуженной. Если только это не нарочно. Хороший грипп — чем не предлог, чтобы отдаться назревающей депрессии, не вставать с постели, благо есть оправдание — температура.

Фабьена вылезает из воды по лесенке, идет в душ. На ней цельный купальник, в котором она была на Канарах прошлой зимой — наше последнее путешествие. Цыплячье-желтое солнце на черном нейлоновом фоне уже начало отколупываться.

В раздевалке ее узнали подружки Наилы и стали пихать друг друга локтями. Раздираемые любопытством, сочувствием и желанием посплетничать, они в конце концов возвращаются к тому, чем были заняты: досушивают волосы жужжащими электрофенами и прихорашиваются перед зеркалом.

Около комплекса водного спорта под платанами стоит фирменный фургончик Лормо — Фабьена взяла его, чтобы весь город видел: она едет в бассейн, — а рядышком дожидается папин «ситроен». Вот и Фабьена: идет большими шагами, отжимая рукой мокрые волосы, пальто нараспашку, в джемпере под горлышко, вдыхая полной грудью ледяной воздух и выдыхая клубы пара.

Папа выскакивает ей навстречу:

— Фабьена, что с тобой?

Она глядит на него без малейшего удивления, улыбки, смущения — без всякого выражения.

— Вам, конечно, позвонила Одиль. Да, я схожу с ума, пошла купаться, вместо того чтобы кормить обедом ребенка, ну и что? Уволю эту Одиль. Всех уволю. Продам магазин. Плевать я на всех хотела. Вас это устраивает?

Бедный папа смотрит на нее оторопев и не знает, что ответить. На всякий случай он раскрывает руки, и Фабьена с рыданиями бросается ему на грудь.

— Ничего, ничего, — приговаривает он, гладя ее по мокрым волосам. — Все нормально.

— Да уж! Я ничего не хочу делать, никого не могу видеть, терпеть не могу плавать и закатываюсь в бассейн на сеанс с двенадцати до двух, как любовница Жака, чтобы влезть в ее шкуру, чтобы он со мной заговорил! Ничего себе нормально!