Сидр для бедняков - Хелла Хассе

Через некоторое время я встретил ее на Тёйнбау-страат и поздоровался — всего лишь поздоровался, той же ночью она мне приснилась, и я записал сон. Я сидел за столом (за этим столом) и работал, как вдруг внизу позвонили. Я выглянул в окно. У подъезда стоял незнакомец. Я спустился вниз и открыл дверь. Передо мной был высокий темноволосый человек, который спросил, знаю ли я юфрау Винке. Я ответил, что нет. Но это была неправда, я с ней поздоровался в тот день, не зная, что ее зовут юфрау Винке. Человек объяснил мне мое заблуждение и сказал: «Вы должны поехать со мной». Он был невесел. Я тоже, но и особой печали не чувствовал. Я сел в его машину. И мы поехали по улицам, медленно, будто в полицейском автомобиле — впрочем, это и был полицейский автомобиль. Мы ехали по середине улицы, мимо Эмс-канала, через Хелпман, потом свернули к предместьям, и мой спутник беспрестанно показывал мне места, где видел юфрау Винке.

На следующий день я снова явился на работу в «Громако». Ван Эс и Мартини потирали руки от удовольствия: их отпуск еще впереди, а мне опять пора сверлить железки. Я думал о встреченных мною людях, о девушках, о Купидоне и еврее из Германии, которым дал свой адрес, о своем двоюродном брате, шкипере на Рейне (почтовый ящик Лобит), и о возможности собрать как-нибудь всех людей, которые меня знали.

Вечером я очутился возле «The Corner»[43]. Дверь была открыта, доносился шум веселья, но я прошел мимо, потому что чувствовал себя чужим. Хотелось есть, но я заставил себя не думать о еде. В парке играла музыка. Между деревьями висели лампионы; люди слушали музыку, я постоял с ними немного и пошел дальше. Прислонившись к дереву, стояла Агнес со своим парнем; она поздоровалась со мной. Все девушки здоровались со мной в это время. Я вышел на Мусстраат, спустился вниз, в поля. Тьма окружила меня, дорога, петляя, убегала к горизонту, как узкая сибирская река, а я шел и шел по ней мимо кладбища, мимо коров на выгонах, пока не добрался до канала. Свет автомобильных фар с противоположного берега освещал ночь; мир точно на негативе. Что такое действительность? О канал! Сколько раз я приходил сюда в поисках действительности, думая о том, что мечты должны в конце концов воплотиться в действительность, ночь в день, утро в полдень. Но что пользы от всех этих скитаний? Почему человек бежит из города и в то же время не может без него жить? Что значат эти блуждания по кругу?

Я был на Торсхеллинге, и мне там было хорошо. Но ведь то отпуск, а во время отпуска человек выходит из обычной колеи. Самое же главное — это быть в городе и быть человеком, а если человек в юности бродит по лугам, обследуя рвы и каналы, всматривается в небо и далекий горизонт, то это происходит оттого, что жилище человека — ладья в безбрежной вселенной и человек бросает якорь.

Старость счастлива. Старик выходит утром за хлебом, а потом сидит возле дома и греется на солнышке. Ему уже не надо ломать себе голову над вопросом, каков лик города, кто эти прохожие — он всех знает в лицо.

Город заметно пустел. Люди уезжали в отпуск. Как-то раз в субботу я стоял на обочине Херевега и смотрел, как мимо меня, энергично нажимая на педали, едут на юг отцы семейств с малолетними детьми на переднем багажнике, почтенные матроны, целые женские клубы и одинокие велосипедисты, а вслед за ними — грузовые такси, набитые чемоданами. Я смотрел на все это, и меня охватывала беспричинная грусть и беспокойство.

Обратно я шел через виадук. Внизу блестели на солнце рельсы, проходили поезда, мимо меня спешили велосипедисты, троллейбусы… Шум уличного движения, и в то же время тишина. Над Большой рыночной площадью сияло солнце, я зашел в «Таламини», где было совершенно пусто, и спросил мороженого. Чуть позже пришли две пожилые дамы в серых платьях и соломенных шляпках; я сразу живо представил себе 1903 год и их, совсем молоденьких девушек: вот они, с соломенными шляпками за спиной, зажав в руке цент, переходят рыночную площадь — тоже за мороженым? По-прежнему тишина.

Я мог бы поехать за город, но не поехал. Солнце нестерпимо палило, все пляжи переполнены людьми, я бы тоже мог быть среди них, смеяться, волочиться за девушками, мог бы насытить впечатлениями свое тело и душу на целый год вперед, но ничего этого я не сделал. Остался в городе. Не из-за Эстер, потому что ее не было дома. Я уже побывал около ее дома, ощущая во внутреннем кармане тяжесть адресованного ей письма, но ни Эстер, ни кто иной не были причиной того, что я счел необходимым остаться в городе.

О, я не сомневаюсь: я страдал. Но сумел сохранить иронию. Легким летним шагом я обошел город. Постоял в одиночестве у бара в «Таламини». Остановился у входа в кинотеатр «Синема-палас», чтобы окинуть взглядом Рыночную площадь, — и здесь я был один.

По городу мчались троллейбусы. Теперь, когда улицы пусты, они могли двигаться с любой скоростью, являя взгляду странное зрелище: пустые троллейбусы, спешащие неизвестно куда.

Для меня нет ничего более загадочного, чем троллейбусы. И в то же время, думается, мало есть в жизни вещей, которые я так хорошо понимаю. Я никогда не езжу в троллейбусе, но часто вижу, как он, набитый битком, сворачивает за угол и в этот момент штанги одна за другой срываются с проводов. Раскачиваются вниз и вверх, и тут уж ничего не поделаешь.

Пассажиры выходят, а троллейбус замирает, как гигантское насекомое, которое расправило было крылья, собираясь взлететь, но почему-то раздумало. Оно снова прячет свои крылья: штанги опускаются вниз и заводятся под крюки. Троллейбус — мертвый жук — стоит на перекрестке, пока его не увозят.

Воскресенье. Пять часов пополудни. Двери церквей распахнуты настежь, но я туда не захожу, никто туда не заходит, и двери снова закрываются. Из окон, точно запах, сочится органная музыка, а я иду под троллейбусными проводами по безлюдной Эббингестраат. Вместо троллейбуса я вдруг вижу корову: она идет мне навстречу, покачивая животом, за ней ее хозяин, но так было в каком-нибудь 1901 году, грустно. И что это за город, думаю я, пройдешь за полчаса. Я стою на пешеходном мосту около Северного вокзала и смотрю через поля на сад Опытной сельскохозяйственной станции с зелеными яблоками детства. Смотрю вниз, на рельсы. Паровозный пар теперь не обволакивает мост: сейчас поезда идут на электрической тяге и без опозданий, и никто не прогоняет меня теперь с пешеходного моста. С сознанием собственного достоинства я спускаюсь вниз и иду по Тёйнбаустраат, неповторимой Клейне-Бергстраат, мимо одноэтажных домишек. Люди, расположившиеся с трапезой у раскрытых окон, поднимают головы: кто этот незнакомец, идущий по нашей улице? Они правы: я и хотел быть им — незнакомцем. Самым незаметным человеком на земле.

Я был одинок, и на работе тоже. Я делал все, что положено: сверлил, резал сталь. Заготовка изменяла свой цвет на красный и желтый, пламя рвалось из отверстий, я ходил вокруг станка, под ноги катились готовые детали, опаляя жаром одежду, — а я был один. Так мне и надо.

Чему научило меня прошлое? Я стоял на высоком крыльце ратуши, снова воскресенье. Я вышел со стороны Херестраат, не торопясь пересек улицу, и, если бы в этот момент кто-нибудь меня сфотографировал, как в 1903 году, потомки могли бы сейчас в удивлении всплеснуть руками, на все лады произнося мое имя: «Это он, это он переходит улицу!» Я мог бы даже, черт возьми, остановиться в доказательство того, что был здесь, что не валялся на пляже вниз животом, как все другие в этот час.

Я стоял на крыльце ратуши, смотрел на Рыночную площадь, видел разомлевшие от жары дома, голубей под карнизами крыш, синеву неба. Окна студенческого клуба закрыты ставнями, студенты разъехались по домам. Можно взять стул, подумал я, и сесть посреди площади — можно, но никто этого не делает. Так не принято; вот во вторник, в базарный день, когда здесь шум и суета, я могу выйти на площадь и кричать вместе со всеми, даже произносить речи, как градоправитель, но никто меня не услышит.

Мой взгляд упал на собор Мартиникерк, крепко упершийся в землю четырьмя углами и вознесший свою главу высоко в голубое небо. Я вздрогнул. Никогда я еще не видел его так, не ощущал физически его присутствия. Казалось, это отец стоит и смотрит на меня. Застывший в вечной неподвижности своих башенок и колонн, он вырастал из земли трехступенчатым побегом — я видел его будто впервые. Стоял перед ним навытяжку и не мог оторвать глаз. Колокола молчали: всего лишь три часа пополудни. Я был один, один на целом свете, но что такое я, думалось мне, что я по сравнению с ним. Он стоит здесь века, царя над городом и всем этим краем, наставляет людей в их делах и вере, и какими незначительными, думал я, незначительными и тщетными выглядят перед ним мои потуги!

Пустая площадь раскалена, как жаровня. Иной раз посмотришь на солнце, потом глянешь по сторонам — и все вдруг подернется серым налетом, серой становится трава, кожа на руках; так и сейчас: город внезапно стал серым, воздух потемнел, словно на солнце набежало облако. Но небо было безоблачным, только все пространство, дома передо мной как-то искривились, белесые и выжженные… мой мир. Я закричал.