Хранители откровений. Странствия во имя коренных американцев и Земли - Элдерсон Дуг

По дороге в мотель мы заметили дорожный знак с надписью «Парк-прерия». Я понял, что небольшая полоса прерии все же выжила и здесь, не попав под пресс урбанизации. Возможно, фрагмент прерии был восстановлен силами «Коалиции Чикаго за сохранение природы» — сетевой организации, состоящей из более чем двухсот землевладельцев, предпринимателей, правительственных структур, а также гражданских движений за сохранение окружающей среды. Коалиция эта поставила своей целью создание «зеленой» зоны в третьем по размеру мегаполисе страны.

— Почему они назвали парк прерией? Ведь прерии там уже нет, — спросил я девочек, поворачивая в указанную на знаке сторону.

— Да конечно, нет там ничего, — сказала Шайен со скепсисом. Тори согласилась. Я надеялся переубедить их. На дороге встречались рекламные щиты, расписывающие все прелести жизни в пригороде. Однако сам пригород был вытоптан. Возможно, эту тенденцию еще можно было обратить вспять?

Дорога уперлась в автомобильную стоянку. Мы припарковались, вышли из машины и увидели, что парк состоит из площадок для бейсбола. Стоило ли удивляться? Слово «прерия» часто использовалось в неправильном значении в местах, где пригороды получают образные имена — например, Крутые Холмы или Равнины. Их названия, к сожалению, это все, что напоминает о прериях прошлого.

Я надеюсь, что однажды настанет день, когда парки настоящих прерий будут столь же многочисленны, как и бейсбольные площадки. Если бейсбол — любимое занятие Америки, то прерия — ее природное сердце. В ней течет живая кровь Среднего Запада и всех его жителей. Нам нужно снова и снова возвращаться на ее просторы, чтобы восстановить силы, чтобы насытить душу. Без нее, как и без воздуха, не может быть жизни.

В детстве спортивные состязания давались мне нелегко, и чаще приносили досаду и разочарование, чем удовольствие. Мне было сложно противостоять напористому, уверенному в себе сопернику. Только в колледже, играя в софтбол, где не требовалось исключительной ловкости, я обрел чувство уверенности. Я наслаждался игрой и даже выиграл несколько матчей. Тогда игра обрела ценность именно как веселье, а не состязание.

Пока я рос, прерия оставалась антитезой соперничества. Каждый раз, отправляясь в путешествие сквозь густые высокие травы, я мог оставаться самим собой. Эта земля обладала кротостью и в то же время воспитывала идущих по ней. Я никогда не ходил в прерию с целью заполучить что-то, и при этом никогда не уходил оттуда с пустыми руками.

Глава 21

Лучшее лекарство

Шайен, Тори и я — как и было запланировано — отправились в Чикаго, где посетили зрелище, организованное труппой, известной как «Группа Синего Человека». Три раскрашенных синим цветом мима устроили в центре города невероятное, жутко странное, но интересное шоу, используя стробоскопы, барабаны и примерно 50 рулонов туалетной бумаги. Они были современными хейока, западной интерпретацией священных индейских клоунов — важным элементом любой культуры, частью духовной практики. Ведь смех, как известно, — лучшее лекарство.

Сидя в поезде на пути к дому, я ощущал, как взволнованное состояние, не покидавшее меня весь этот прожитый день, постепенно таяло, и на смену ему пришло досадное осознание того, что я так и не окунулся с головой в ландшафты своего детства. Пожалуй, я должен был вернуться туда снова, но только один.

Прямо перед восходом, пока девочки спали, я уехал из мотеля. Я решил не томиться в пробках на оживленной трассе Арлингтона и вместо этого поехал задворками, мимо нескольких церквей, еще не открывшихся для воскресной службы. Две из них я хорошо помнил и знал еще с детства.

Когда мы с братом были маленькими, мама настаивала на том, чтобы мы ходили в церковь. Она даже вызвалась в качестве волонтера проводить воскресные занятия, желая таким образом заразить нас еще большим энтузиазмом. Однако воскресными утрами мы были не более сговорчивы, чем во время уборки в комнате или когда нас заставляли менять пеленки младшему брату. Мальчишкам хочется выплескивать энергию более активно — бороться в гостиной или бегать, кататься по полю.

Поле было местом духовной концентрации, которую я переживал на базовом, подсознательном уровне. Однако я никогда не сравнивал его с чем-то религиозным. Мне просто было хорошо там.

Однажды утром в воскресенье, когда мать уже нарядила нас в тесные белые накрахмаленные рубашки, повязала галстуки и надела жилетки, Дэйв выпалил:

— Нет, мы не хотим идти в церковь!

— Это скучно! — добавил я.

Мать настаивала на своем и силой пыталась выставить нас за дверь. Мы упирались, совершая своеобразный акт гражданского неповиновения. Дети быстро учатся подобным фокусам. К нашему удивлению, отец занял нашу сторону и предложил компромисс, который выражался в двенадцати центах каждому за посещение воскресной службы. Двенадцать центов! Этих денег хватало на комикс или пачку жвачек, на кексы с кокосовой стружкой или на рожок апельсинового мороженого. Нас подкупали за Иисуса — и это работало.

Через год после заключения этого соглашения Дэйв собрал комиксов вдвое больше, чем было у меня. Но у меня был четкий расчет. Каждое воскресенье я баловал себя сладостями, а потом дочитывал за Дэйвом комиксы. Так я убивал сразу двух зайцев.

В девять лет я присоединился к своему другу Чаку, и мы вместе ходили в церковь, расположенную недалеко от его дома. Нашим первым воскресным учителем был отставной военный, сражавшийся во Второй мировой войне за Великобританию. Он поведал нам немало интересных историй о том, как вести боевые действия в пустыне и как сила молитвы неоднократно помогала ему выбраться из безнадежных ситуаций — например, однажды он два дня просидел в одиночном окопе, окруженный противником. И выжил. Эта идея борьбы жизни и смерти оказала на меня большое влияние. Внезапно воскресная школа стала мне интересна, и даже больше.

На следующий год учитель сменился. Преподавать стала женщина. Она была по-своему мила, но с ее появлением военные байки прекратились. Однажды она задерживалась. Мы ждали ее, и постепенно наше нетерпение стало переходить в безобидную возню. Я в шутку ударил Чака Библией по голове, и в этот самый момент вошла другая учительница, которой, очевидно, поручили подменить нашу. Новенькая побагровела от злости, схватила меня за руку и подтащила к себе. У нее были усики и плохо пахло изо рта.

— Не смей этого делать! Никогда! — завопила она. Я окаменел.

— После урока я тебя выпорю, — пообещала мне она.

Родители никогда не били меня. Они неплохо разбирались в психологии и верили, что насилием делу не поможешь. Вместо этого они нередко отправляли меня в отдельную комнату, чтобы я подумал о своем поведении, после чего приходилось обсуждать свой проступок тет-а-тет с одним из них. Иной раз мне даже хотелось, чтобы мне дали затрещину — и делу конец!

Сидя в классе в тот день, я больше всего хотел оказаться в своей комнате. «Беги!» — шепнул мне сзади одноклассник, как только учительница отвернулась. Как только мел заскрипел по доске, выводя буквы, я было хотел рвануть к двери, но все еще не мог сбросить с себя оцепенения. Я воображал, что меня будут преследовать с собаками или что-то в этом роде. А когда поймают, то, скорее всего, распнут на кресте.

Учительница резко повернулась и бросила на меня тяжелый взгляд, словно читая мысли. Я был дико напуган. Я был в окопе, окруженном огнем противника. И враг, огромный и страшный как танк, вот-вот начнет наступление. Впервые в жизни я начал молиться совершенно искренне. Я молил о спасении. Я молил о чуде. Я молился о том, чтобы оказаться где-то в другом месте. Чак нервно ерзал позади меня. Это была его церковь, и он меньше всего хотел, чтобы мне досталось. Я думал, станет ли он наблюдать за моей поркой или выйдет из класса?

Прямо перед концом урока — и началом моей обещанной экзекуции — в дверях класса появилась наша настоящая учительница, словно божественный посланник или добрая фея из «Волшебника из страны Оз», возникшая из сверкающего пузыря, чтобы спасти Дороти от безумной ведьмы. Учительница, заменявшая ее, громогласно доложила ей о том, как я надругался над Священным Писанием, и та в ответ озабоченно кивала. Но я знал, что она способна посмотреть на это со стороны. У нее было открытое, понимающее сердце.

Уходя, усатая злюка бросила мне, брызгая слюной:

— В этот раз тебе повезло...

Так я повстречался с дьяволом и увернулся от его гнева и насилия. Каждый раз, возвращаясь в ту церковь, я с опаской осматривался — нет ли поблизости той, усатой. Но больше я ее не встречал, разве что в кошмарах.

Свой самый глубокий духовный опыт, однако, я пережил совсем не в церкви — по крайней мере не в той, что состоит из стен и куполов. Он случился, когда Медвежье Сердце впервые позвал меня на шайенскую церемонию Солнечного танца, проходившую у берегов реки Канейдиан в Оклахоме. В последнюю ночь, после четырех дней непрерывного празднества, звезды в небе горели, как миллионы костров, зажженных в далекой прерии в миллиардах миль от Земли. Я как сейчас помню запах воздуха, густо пропитанного ароматами влажной травы, древесного дыма и тлеющего шалфея.