Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

Когда они приблизились к ферме, где уже стояла «Победа», обогнавшая их, Елена сказала:

— Я сейчас, — и вошла в саманушку.

Здесь девчата как сидели вчера на кошме, так и заснули.

Она разбудила их и сообщила:

— Девочки! Еду на несколько дней в совхоз к Ермолаеву. Скоро вернусь. И, если мне понравится, перебазируемся туда все. А теперь, Люсенька, пошли кого-нибудь из подруженек в Разлом, пусть скажет Ивану Евдокимовичу, куда я поехала, и, если нужна буду, пусть вызовет телеграммой.

Елена то и дело оглядывалась на утопающие в утренней дымке саманушки, кошары, на стог сена, стоящий на краю лимана, — такой знакомый, родной, овеянный той романтикой, какая бывает у человека в юные годы, когда и в стогах, и в травах, даже в покосившихся плетнях видишь ее или его.

Ермолаев сидел рядом с Еленой и боялся шевельнуться, при толчке прикоснуться к ней, посмотреть ей в глаза. И только когда они отъехали от фермы на порядочное расстояние, когда даже центральная усадьба Степного совхоза утонула в мареве, он, лишь бы не молчать, заговорил:

— Видите, как цветут тюльпаны, Елена Петровна?

Тюльпаны в самом деле пламенели, заливая степь огнищем, особенно ярким сейчас, при восходе солнца.

— Как не видеть! — сказала она.

— А знаете ли, в Голландии богачи увлекались разведением тюльпанов… и цены на иные экземпляры были очень высокие, чуть ли не имения отдавали за редкий экземпляр тюльпана. — Ермолаев рассмеялся. — Вот сколько имений смогли бы мы с вами приобрести за наши степные тюльпаны!

— Да, заработали бы, — смеясь подчеркнула она, тоже понимая, что молчание становится тягостным, и в шутку спросила:

— А вам очень хочется приобрести имение?

— Одно бы… в подарок вам, — пошутил и он.

— И я стала бы помещицей!

— Не вышло бы из вас помещицы: слишком вы… — и он смолк.

— Что «слишком я»?

— Слишком вы… не похожи на помещицу. Нет. Бы могли бы стать скульптором, — неожиданно проговорил он и впервые за дорогу посмотрел на нее. — Да, да. Скульптором.

— А почему? — И Елена почувствовала, что боль уходит из ее сердца и что ей просто хочется говорить с Ермолаевым. — Почему? — настойчиво переспросила она.

Он ответил не сразу.

— Видите ли… скульптор, по-моему, должен быть человеком упрямым, в хорошем смысле этого слова. Энергичным, умным.

Она рассмеялась.

— Вы полагаете, во мне все эти качества есть? А если они есть, то, стало быть, не нужны ветврачу? Я, значит, не ту избрала себе специальность?

— Вы скульптор в своей области, — чуть погодя и еле слышно проговорил он.

«Робеет, даже хваля меня. Робкий, как ребенок… значит, чист душой и сердцем», — подумала она и посмотрела ему в глаза, как бы говоря: «А ты скажи. Скажи все, что думаешь и, главное, чувствуешь».

Елене казалось, что она господствует над этим человеком, и это опять-таки польстило ей. Перед Акимом Моревым она все время чувствовала себя маленькой, порой стесненной, будто в скорлупе, и, признаться, временами побаивалась его. А тут ни страха, ни боязни, ни стесненности, а что-то новое, совсем еще не испытанное.

— Скажите все, что думаете сейчас, — зовуще глядя на него, но с преднамеренно подчеркнутой рассудительностью проговорила она.

Он уловил холодок в ее тоне, будто она деловито спрашивала: «А который теперь час?» Чувство же у него было настолько светло и нежно, что он боялся заговорить о нем, дабы не порушить его каким-нибудь житейским словом… Он даже сделал движение, словно собирался пересесть от нее к шоферу, а нижняя губа, она у него чуточку толстоватая, обиженно искривилась.

«Ах, верзила! — снова мысленно с лаской произнесла Елена, глядя на его изогнутую губу, и еще подумала: — Напрасно я таким тоном говорю с ним: обиделся. Вероятно, подумал: «Экая болтунья, говорит о чувстве, как о фасоне шляпки». — И эта мысль разбудила в Елене такую тревогу, что ей захотелось прикоснуться к его плечу и тихо сказать: «Простите. Груба я… невзначай груба». — Возможно, ей так и следовало бы поступить, тогда не возникла бы эта, невыносимая для них обоих, отчужденность, и, наверное, все пошло бы иначе, и Аким Морев был бы вычеркнут из ее сердца. Но Елена молчала, Ермолаев замкнулся. Как ни пыталась она поймать его взгляд, не сумела этого сделать, и под конец сама разобиженно замкнулась.

Так они и ехали часа полтора, удивляя шофера Васю вдруг наступившим молчанием.

Вскоре с востока потянуло прохладой: машина приближалась к Волге, где и был расположен совхоз имени Чапаева. Еще издали завиднелась, как показалось Елене, центральная усадьба, вся в зелени. Из зелени выделялись силосные башни, черепичная крыша крупного здания, углы домов с окнами, сверкающими на солнце. А к самой усадьбе тянулась грейдерная дорога с крепкими мостами, с прочищенными кюветами. А вот и ворота — кирпичные столбы, на них тесовая дугообразная крыша и надпись: «Птицефабрика совхоза имени Чапаева».

— Птицефабрика? А я думала — центральная. Даже чудно звучит: «Птицефабрика», — проговорила Елена, стараясь веселостью стереть ту натянутость, какая появилась у них.

— Да, фабрика, — подтвердил Ермолаев. — Если хотите, заедем.

Шофер уже все сообразил: круто развернул «Победу» и дал такой газ, что она подскочила и понеслась к воротам фабрики, которые немедленно раскрылись, пропуская «знакомую», как здесь звали машину директора.

— О-о-о! — невольно вырвалось у Елены, когда она вышла из машины во дворе фабрики.

Всюду рядками бежали татарский клен, дубки, акации, вишни и яблони. Деревца тянулись вдоль кирпичных тротуаров, мимо пышных цветочных клумб.

Ведя Елену на фабрику, Ермолаев говорил:

— Нас многие спрашивают: «Почему не птицеферма, а птицефабрика?» Как объяснить? Видите ли, мы с вами, наверное, такие едоки: подадут нам куриное мясо и съедим, было бы только свежее да не тощее. А ведь есть иные едоки: одному подавай куриное мясо с таким-то запахом, второму — с другим, третьему — с этаким. Не у нас, понятно, такие гурманы, а там — за границей. Мы им продаем куриное мясо особого запаха. Но чтобы мясо имело особый запах, курице нужно давать специальную пищу. А добровольно она ее не клюет. Что же мы делаем? А вот посмотрите.

Они вошли в одноэтажное здание с множеством окон, светлое, с побеленными известью стенами, с вентиляторами. Это была кухня. Здесь в огромных котлах что-то варилось, булькало. Женщины в синих халатах через сита отцеживали варево, складывали в оцинкованные корыта и по конвейеру отправляли куда-то.

— Это мы из степей добываем государству золото, — сказал Ермолаев не без гордости. — Травы, коренья — бесплатный корм, и его здесь сколько угодно. К этому мы примешиваем зерно кукурузы. Очень нам помог Иван Евдокимович Бахарев.

— Разве он у вас бывал?

— Нет. Но сотрудница его, Полина Лазаревна Рябова, приезжала. И теперь мы, по ее указанию, даем цыплятам и курам полезную бактерию: это ускоряет рост цыплят, укрепляет взрослых кур. Кроме того, она еще ввела облучение цыплят.

— Значит, не сидят на месте сотрудники Ивана Евдокимовича? — задумчиво произнесла Елена.

— И мы теперь куриным мясом конкурируем на парижском рынке. Вон где! Все гурманы покупают наше куриное мясо. А оно в упаковке, на которой оттиснуто имя славного борца за народ — Чапаева. Покупай наше куриное мясо, гурман, и читай: «Чапаев».

Рассказывая все это, Ермолаев пересек кухню и ввел Елену в помещение, или, как здесь называли, в цех, где кормили кур особой пищей. Тут в одну сторону тянулось несколько конвейеров, похожих на узенькие деревянные желоба. В желобах цепочкой стояли куры. Вид у них довольно испуганный: что-то их ожидает впереди? А впереди ожидало вот что: конвейер подкатывал курицу к рычажку-развилке, развилка снизу подхватывала ее под горло, та вскидывала голову, разевая рот, и в этот миг откуда-то сверху падал кусочек нужной пищи и шпенечком проталкивался в зоб, как бы говоря: «Хочешь не хочешь, а ешь. Нам нужно мясо с особым запахом, с особым жиром, и потому мы тебя, курочка, кормим вот этой пищей».

— Здорово! — искренне воскликнула Елена.

— Вот так мы кормим кур. Но мы не прикасаемся к ним и позже, когда обрабатываем: снимаем пух-перо, закладываем мясо в посуду.

Ермолаев шагал от цеха к цеху, в которых уже обрабатывались пух-перо, мясо.

«Да, он не прожектер, он деятельный… и имеет право со злостью говорить о таких, как Любченко», — думала Елена, с новой стороны узнавая Ермолаева.

Но когда он вошел в птичник, где кур еще только готовили к особой откормке, Елена была не только поражена, но и по-детски обрадована. Ермолаев и бригадирша, идущая с ним рядом, вдруг стали белые: на них со всех сторон налетели куры, красногребешковые петухи, лепясь на голове, на плечах, даже на ногах. А Ермолаев — вот такой, весь в живом пуху, — шагал и мурлыкал, одаривая птиц самыми ласковыми словами.