В тот день… - Симона Вилар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А что, надо было, чтобы они потом болтали языком, насколько я увечный? – не стал отпираться Вышебор. – Да и сладко это, когда бабу… как полонянку зависимую берешь не только плотски, но и души лишаешь.
Темные глаза Вышебора загорелись по-волчьи. Он ничего не боялся. Так и сказал: поди докажи. Но сейчас он даже не таился.
– Ведь купленная раба всего лишь товар. Хочешь – храни, хочешь – сломай. Какая кому забота? Даже ваши волхвы на это наказания не накладывали.
Озар выпрямился, при этом мельком взглянув на хазарина. У того глаза умоляющие: просил ведь не выдавать его. Объяснил, что по наказу хозяина Дольмы в это дело ввязался. Да и требовалось от него немного: привести Вышебору девку для утех жестоких, а потом просто вынести покалеченное тело рабыни и утопить в водах Днепра.
Но волхв и впрямь не собирался выдавать Моисея. Может, тот еще пригодится. Поэтому сказал Вышебору:
– Служителям с капища киевляне порой докладывали, что находят тела удавленных и порезанных рабынь. И мы долго гадали, кто же так лютовал. Но чтобы из такого почтенного дома, как ваш…
– Да не лютовал я! – ударил руками по резным подлокотникам кресла Вышебор. – Свое брал, уплаченное.
Озар несколько минут просто смотрел на него. Такому не растолкуешь. Христианин, видишь ли. Как и Дольма их прославленный, но тайно потворствовавший животной страсти братца, только бы тот не лез в родовые дела, не требовал свое наследство, не делил богатство рода. А ведь Вышебор мог. Пусть он к Владимиру от его соперника Ярополка перешел, но князь всегда права и заботы служивших ему воинов отстаивал. Даже порой вопреки Правде.
Озар старался держаться невозмутимо, но, видимо, на его лице все же проступила некая гадливость. И под его взором Вышебор заерзал в кресле и сделал знак Моисею. Тот подошел, поняв, что требуется, развернул кресло дружинника к открытому окошку, спиной к волхву. Дескать, разговор закончен. При этом сделал волхву знак уходить, но тот отрицательно помотал головой.
– Я не спешу. Да и есть еще о чем поговорить.
Вышебор мог возмутиться, но смолчал. Глядел в открытое окно. Озар, став рядом, тоже стал смотреть.
Хороший вид открывался из горницы Вышебора с Хоревицы. Напротив окна кудрявилась березовой рощей узкая гора Детинка, где обычно девушки по весне вели свое коло и жгли огни в честь Лели весенней. Спрашивается, что плохого в том обряде было? Красота да и только. И что бы нынче ни втемяшивали людям в головы, роща эта и по сей день считалась священной. Березы на Детинке никто не рубил, высокими они росли, блестели на солнечном ветру серебристой листвой. А от самых белых стволов уходили вниз обрывистые склоны, спускались к урочищам Гончары и соседнему, Кожемяками называвшемуся. С высокого теремного окна то, что происходит внизу в этих урочищах, не увидишь. А еще обзор немного закрывал навес летней кухни, как и часть заборола, протянувшегося по ограде над обрывом. Зато другая его часть хорошо обозрима – можно увидеть, как на стене вытряхивают половики чернавки Будька и Любуша. Нечистоты тоже со стены вниз сливали, но высота Хоревицы такова, что до лежавших внизу урочищ Гончары и Кожемяки могли и не попасть, застревали на крутых склонах, потом вымывались дождями. Вон какой ливень был прошлой ночью, да и, судя по тяжелым облакам, этой ночью тоже может разразиться гроза. Облака шли по небу, как ладьи на могучих парусах, как башни мощных цитаделей. Из окошка Вышебора это красиво смотрелось. Казались красивыми и срубные башни разросшегося на холме за Гончарами Копырева конца, градской окраины. Теперь там немало киевского люда поселилось, а исстари там обычно жили торговые хазары и иудеи. И до того как Святослав разгромил Хазарию, проходили там большие торги. Сейчас же хазарские усадьбы все больше перемежались с добротными домами киевлян, торговцев, дружинников, разбогатевших ремесленников. Торг же с хазарами давно сошел на нет, и теперь оставшиеся хазары переселяются на Подол, уступая некогда облюбованные возвышенности богатым киевским людям. А те дали местности новое название – Кудрявская. Ибо течет там ручей Кудрявец, вьется среди орешника и бузины, пышно разросшихся на его склонах.
Оказалось, что Вышебор тоже рассматривал Копырев конец на Кудрявце. Сказал вдруг:
– Когда я с князем Святославом был в походе, а в Киев пришли дикие печенеги, вон там, – указал он на вышки и кровли Копырева конца, – ничего тогда не уцелело. Все было сожжено, все порушено. А вот наша Хоревица выстояла. И сколько ни лезли на нее степняки копченые, их отбросили, отбили. Люди тут голодали и делились последней каплей воды, но набежчиков к своим домам не подпустили. Руководил той обороной родитель мой Колояр. Он рассказывал, как к нашему двору несколько раз пытались взобраться печенеги, ну да все напрасно. Их откидывали раз за разом, пока те не отступили.
Вышебор вздохнул, его светившиеся только что воодушевлением глаза потускнели.
– А рядом, – махнул он рукой в сторону, – княжеская Гора Кия тоже была в осаде. Люди там, как и на Хоревице, голодали, потому и поспешили при первой же возможности отправить из града мать Святослава Ольгу и детей его. Это воевода Претич постарался, вывез их, да еще хитростью отвадил печенегов от Киева. Напугал их сообщением, что, мол, Святослав уже на подходе к граду. Святослав-то и впрямь спешил на помощь своей столице, но если бы не уловки Претича, может, и не отошли бы копченые. А когда разгромили ворогов и был пир в Киеве, князь богато одарил Претича, боярскую шапку ему дал. Мог бы и отца моего наградить за спасение Хоревицы. Но ведь не наградил же… Лишь похвалил за то, что спас дворы и имущество жителей Хоревицы, – и на том все. Знаю, что отец мой был тогда в большой обиде на князя. Однако позже все равно кручинился и плакал, когда узнал, что зарубили Святослава на острове Хортица. Ибо верен ему был, пусть и не получил от него положенной награды. А вот лукавый Дольма смог отличиться и добиться княжьей милости. Слышишь, что говорю, ведун? Лукавый был Дольма. Хитрый. Всегда себе на уме. За то, думаю, и поплатился. Прижал кому-то хвост, вот его и того…
– Я это уже понял, – отозвался Озар. – А еще понял, что тебе, Вышебор, теперь
