Назидательная проза - Валерий Алексеев

а) Тихонов — соучастник преступления (или преступник) и, навлекая на себя непосредственное обвинение, рассчитывает на то, что из троих им указанных он наименее возможный кандидат. Но для преступника это слишком слабая логика. Может быть, он предполагает, что кто-то мог видеть заложенную на палку дверь, и хочет упредить? Но, с другой стороны, зачем соучастнику вообще закладывать дверь на палку и затруднять своему сообщнику свободу действий? В конце концов, Тихонов мог просто «забыть» это сделать.

б) Тихонов не виновен, но вводит следствие в заблуждение (дверь не была заложена), с тем чтобы насолить тем двоим. Вполне логичное, а в условиях «коммуналки» даже реальное предположение.

в) Тихонов не виновен и говорит правду просто потому, что не виновен и говорит правду. Собственно, с этого можно было бы начинать: самое естественное и самое оптимистическое предположение. Но все-таки прежде не мешало бы удостовериться в несостоятельности предыдущих.

Легко понять, почему Галина Карнаухова сразу не упомянула в своих показаниях о происшедшей между нею и матерью ссоре. Ведь это был последний разговор в их жизни. Вполне возможно, что ей больно и стыдно было об этом вспоминать. Но то, что разговор шел о деньгах, она категорически отрицает. Понятно также, для чего Галина упомянула о телефонном звонке «знакомого». Она решила (и не без оснований), что в условиях коммунальной квартиры такой звонок Гера скрыть не сможет.

Что же касается Андрея Карнаухова, то в его показаниях есть лишь один неясный пункт: звонок Полуянова, который он должен был слышать. Вряд ли Карнаухов не обратил внимания на телефонный разговор, который его жена вела в половине первого ночи. Но, может быть, он полагает, что Галина тоже умолчит об этом звонке? Особого согласия между супругами нет, и исключить возможность такого разнобоя в показаниях Карнауховых мы не можем.

Стальная трость, на которую Тихонов закладывал дверь (а то, что в эту ночь он не изменил своим привычкам, подтверждает Лида Пахомова), так вот эта злополучная палка вынуждает нас повременить с традиционным вопросом о том, кому было выгодно преступление. Вопрос о мотивах преступления преждевременен, пока не решена другая проблема: как преступник добрался до своей жертвы? Обычно в нашей практике картина самого преступления ясна уже с самого начала. Но здесь вопрос «как?» тесно связан с вопросом «кто?», и в этой комбинации проблема мотива отступает пока на второй план.

О злополучной же палке, чтоб больше к ней не возвращаться, пожалуй, есть резон спросить самого Полуянова. Ведь он сидел на телефоне почти у самой двери, и свет в коридоре горел. Была в двери палка или ее не было? Не мог он ее не видеть.

Гера Полуянов. Я вышел к телефону около двенадцати, точнее — без чего-нибудь двенадцать. Еще точнее? Без трех минут. Как знаю? Рассчитал, пока Галина доедет, чтобы звонок застал ее в прихожей. Набрал один раз номер — занято. Должно быть, соседи звонили, они по целым часам у них на телефоне висят. Пошел на кухню, попил из-под крана. Пошел опять звонить: опять занято. Тут Лида вышла. Я закурил. Долго она на кухне была, минут десять. Выглядывала несколько раз: самой, наверно, позвонить было надо. Но я не уходил, тогда она ушла. Опять я позвонил — как раз приехала Галина. Она спешила что-то, сказала мне: «Минут через десять позвони». Я подождал, еще покурил. Уже двадцать минут первого было. Ну, дозвонился, поговорили, коротко, правда.

О чем? Ну, как вам сказать? Я ей сказал: «Давай, Галка, уедем к чертовой матери, я Аленку твою любить буду». Ну и всякое такое. Она меня домой погнала: «Не сиди на телефоне, увидят». Смотрю — у Тихонова дверь качается, и сам он в щелочку смотрит. Это было уже 0.25. Хотел я с Андреем поговорить, сказать ему, что я о нем думаю. Что думаю? Подонок он, и ничего больше. Такую девчонку загубил. Теперь заграницей ее манит. Ну, позвонил, да не попался он мне под горячую руку. Все было бы по-другому. Может, и убийства бы не было. Я в том смысле, что у нас с ним был бы долгий разговор. Я бы ему все припомнил. Не стал бы разговаривать? Стал бы, из трусости стал бы. Он все боится, что ему оформление паспорта сорвут. Но разговора не получилось. Вышел он куда-то. Так мне соседи сказали: «Только что оделся и ушел. А Галина в ванной». Ну Галю я не стал беспокоить, спать пошел. Что? Палка на двери? Не было никакой палки. Илья Кузьмич ее, когда все спят уже, ставит. Он это дело никому не доверяет. Так я же не спал, и Лида не спала. Она еще из двери своей высунулась, когда я спать пошел. А свет погасил или нет — не помню. Мог и забыть, не до того мне было. А что касается палки, то в эту ночь ее быть не могло. Никак не могло, понимаете? Оплошал наш сторож.

Андрей Карнаухов. Поймите, чисто человечески я оказался в очень трудном положении. В конце концов, за границу я могу поехать и один. Ну задержится из-за развода на месяц-другой. Что? На полгода? Ну, на полгода. В конце концов, если я там нужен, могут и полгода подождать. Дело совсем не в этом. Я люблю Галину, это моя первая и последняя любовь, мне дорога моя дочь, без этих двух существ моя жизнь, моя карьера бессмысленны. Мы оба молоды, характеры наши еще не успели закостенеть. Быть может, перемена обстановки и окажется тем самым средством, которое снимет напряжение в наших с ней отношениях. И вдруг — нелепая, противоестественная помеха: женщина, которую я чтил как мать, заявляет, что скорее наложит на себя руки, чем допустит, чтобы Галина осталась со мной. Это было для меня как гром среди ясного неба. Преступная прихоть черствой, эгоистичной старухи поставила под вопрос всю нашу с Галей дальнейшую жизнь. Жена моя вернулась домой в ужасном смятении. До этого мы почти уже помирились, она согласна была ехать со мной — и вдруг: «Если мы уедем, мама покончит с собой». Это было на грани шантажа. Я не верил, конечно, что женщина такого склада, как Людмила Ивановна, может решиться на подобную крайность, но Галю она почти убедила. «Мама не переживет сегодняшней ночи, — не переставала она твердить. — Ты ее не знаешь». О деньгах? Нет, ни о каких деньгах между нами не было и речи. Галина иногда подбрасывала маме кое-какие суммы, я знал об этом и смотрел сквозь пальцы. Да, собственно, при чем здесь деньги? Речь шла о нашей судьбе. Естественно, я сорвался с места и поехал на Суджинскую — на такси, конечно, было уже двенадцать. Жене я сказал, что еду успокаивать Людмилу Ивановну, заверять ее, что мы немедленно расходимся. Но для себя я решил: выскажу ей все, что думаю, и посмотрим, насколько она близка к самоубийству. Сейчас я понимаю, что это было жестоко и эгоистично, но не менее жестоко и то, как она поступила с нами. Тем более что я не верил до последней минуты, что она могла покончить с собой. Теперь не знаю, что думать. Если окажется, что это все же было самоубийство, то можете считать, что я ее убил. Я ей сказал… Впрочем, нет, по порядку. Когда я вошел, Людмила Ивановна сидела за столом и спокойно чаевничала. На столе стояла полулитровая банка с медом, в ней — столовая ложка. Помню, эта деталь меня особенно поразила. Что вы сказали? Как вошел? Вошел без стука, дверь ее комнаты была не на замке. А, вы имели в виду, как я вошел в квартиру. Но, видите ли, у нас с Галей собственный ключ. Я думал, Галя вам уже говорила. Что? Нет, я не звонил. Нет, на двери не было никаких приспособлений. В коридоре было темно, но планировка мне достаточно хорошо знакома. В котором часу? Я подошел к входной двери и взглянул на часы: внизу меня ждало такси, и надо было быть предельно кратким. Да, было 0.40. Вы разрешите мне продолжать? Я не кричал, я говорил спокойно и твердо. Я ей сказал, что не позволю шантажировать нас и ставить под вопрос наше счастье. Еще — что для самоубийства нужно обладать душой, а у нее душонка. Она все это выслушала, облизала ложку и молча показала мне на дверь. У меня не укладывается в голове, как мог такой человек наложить на себя руки. Что? Не самоубийство? Но тогда… тогда мое положение действительно незавидно. Слушайте, что я вам скажу: один человек точно видел, когда я уходил! Это старик, который живет у двери. Он проводил меня и закрыл за мною дверь. Да, да, он чем-то долго гремел, пока я спускался по лестнице. И кроме того, на улице меня ждало такси! Таксиста можно найти, вам это будет совсем не трудно! Я был не больше десяти минут в квартире, он сможет подтвердить! Прошу вас, обязательно найдите таксиста! Я отпрошусь с работы, я помогу вам искать… Да, но момент смерти никогда нельзя определить точно! Плюс-минус десять минут, как я смогу доказать?.. Галина мне поверила, она знает, что я не смог бы… Что она вам сказала? Я знаю, это старик, который за мной закрывал, у него было такое зловещее лицо…

Илья Кузьмич Тихонов. Да, виноват, дал ложные показания, готов отвечать по всей строгости. Мне тюрьма уже не страшна, страшнее худая слава. А что касается молодого человека, то видел я, как он приходил, и закрывал за ним, и дверь на палку закладывал. До этого же дверь была на одном замке: все дожидался я, пока лягут. Зачем грех на душу взял? Да жалко мне его стало. Затреплете, затаскаете, и все напрасно: не виноват человек. Попомните мои слова, либо Колькино, либо Геркино дело. А этого хлопца я хорошо знаю, хоть он и не знает, как меня по имени-отчеству: все вы да вы. Галины Гиндиной муж — хороший, умный парень, за границу, я слыхал, его посылают — значит, проверенный и нужный человек. Первого встречного не пошлют, это мне известно: сам много лет такими делами занимался. Вот я и рассудил: зачем ломать человеку жизнь? Небось и он не дурак: никто не видел, как пришел, как ушел. Нужно будет — сам скажет, а мне зачем? Скажу даже, что позвонил я ему на другой день и заверил: от меня никаких сведений они не дождутся. Он поблагодарил очень вежливо, а теперь, видите, пришлось сказать. Ну что ж, наверно, правильно рассудил, я таких людей понимаю. Почему знаю, что он не виноват? Замок у Людмилы Ивановны после него щелкнул. Как раз я дверь закладывал, слышу: покойница на ночь закрывается. Покойница — это я сейчас говорю, тогда-то она еще была живая. Я же вам говорю: либо Николай учудил, либо Герка, либо, значит, я. Конечно, моим словам у вас теперь нет веры, но все-таки возьмите на заметку. А за ложные показания — хоть из Москвы выселяйте. Виноват, не скрываю.