Смертельный холод - Луиза Пенни

– Матушка, конечно, не восприняла ее серьезно, – сказала Эм, описав эту сцену Гамашу.

– Но Си-Си собиралась воспользоваться названием ее центра. Для Матушки это могло стать катастрофой.

– Это так, но я не думаю, что Матушка поверила в это.

– Центр называется «Клеймите беспокойство». Эта фраза, похоже, все время повторяется. Ваша команда по кёрлингу разве не так называлась?

– Где вы об этом слышали? – рассмеялась Эм. – Это было, наверно, пятьдесят или шестьдесят лет назад. Древняя история.

– Но интересная история, мадам.

– Я рада, что вы так думаете. Это была шутка. Мы не относимся к себе серьезно, и нас не очень волнует, выигрываем мы или нет.

Он уже слышал эту историю, но сейчас пожалел, что не может видеть выражения ее лица.

Анри стал прихрамывать, поднимал то одну лапу, то другую.

– Бедняжка Анри, мы слишком долго гуляем.

– Отнести его? – спросил Гамаш, почувствовав укол совести: он совсем забыл, что холодный снег может обжигать собачьи лапы.

Он вспомнил, как прошлой зимой тащил Санни три квартала до дома, когда собачьи лапы уже не могли выносить холода. Тогда их сердца были разбиты. И еще он помнил, как несколько месяцев спустя прижимал к себе Санни, когда пришел ветеринар, чтобы усыпить пса. Он помнил, как говорил успокаивающие слова в дурно пахнущее старое собачье ухо, как глядел в его слезящиеся карие глаза, пока они не закрылись; помнил, как легонько вильнул в последний раз пообтрепавшийся любимый хвост. И когда сердце Санни издало последний стук, Гамашу показалось, что у пса сердце не остановилось, а просто он отдал его все, до конца.

– Мы почти у дома, – сказала Эм.

В ее голосе появилась хрипотца, губы и щеки начали замерзать на холоде.

– Позвольте угостить вас завтраком? Я бы хотел продолжить этот разговор. Может быть, в бистро?

Эмили Лонгпре замешкалась лишь на секунду, а потом согласилась. Они впустили Анри в дом, а сами направились под занимающимся рассветом к бистро Оливье.

– Joyeux Noёl, – сказал красивый молодой официант Гамашу и провел их к столику у недавно растопленного камина. – Приятно снова вас видеть.

Гамаш отодвинул стул для Эм и проводил взглядом молодого человека, который направился к кофе-машине приготовить им кофе с молоком.

– Филипп Крофт, – пояснила Эм, проследив за взглядом Гамаша. – Очень милый молодой человек.

Гамаш довольно улыбнулся. Молодой Крофт. В последний раз, когда он видел Филиппа во время расследования предыдущего дела в Трех Соснах, тот был далеко не милый.

В восемь часов утра, кроме них, в бистро никого не было.

– Редкое приглашение, старший инспектор, – сказала Эм, изучая меню.

Волосы у нее торчали во все стороны из-за статического электричества. Впрочем, у Гамаша волосы были не в лучшем состоянии. У них обоих был такой вид, будто их что-то напугало. Они попивали кофе, чувствуя, как тепло расходится по телу. Их лица порозовели, щеки начали оттаивать. Запах свежесваренного кофе, перемешанный с запахом дымка из камина, – и мир снова стал уютным и правильным.

– Вы все еще хотите получить урок по кёрлингу сегодня утром? – спросила Эм.

Гамаш не забыл об их запланированной встрече и с нетерпением ее ждал.

– Если не слишком холодно.

– Сегодня утром идеальная погода. Посмотрите на небо. – Эм кивнула в сторону окна. В небе появилось осторожное сияние – солнце собиралось появиться из-за горизонта. – Ясно и морозно. Сегодня к полудню будет ужас как холодно.

– Позвольте предложить вам яйца и сосиски? – Рядом с их столиком стоял Филипп, держа в руках блокнотик. – Сосиски с фермы месье Паже.

– Они замечательные, – доверительно сказала Эм.

– Мадам, – слегка поклонился Гамаш, предлагая ей сделать заказ первой.

– Я бы хотела сосиски, mon beau Philippe, но, боюсь, в моем возрасте они не будут полезны. Месье Паже все еще поставляет вам черный бекон?

– Mais oui, домашний бекон, мадам Лонгпре. Лучший в Квебеке.

– Merveilleux. Это такая роскошь. – Она подалась над столиком к Гамашу, искренне получая удовольствие. – Я возьму яйцо-пашот, s’il vous plaît, на булочке из пекарни Сары, и немного вашего идеального бекона.

– И круассан? – Филипп игриво посмотрел на нее.

Запах круассанов доносился из пекарни по соседству; дверь, соединяющая пекарню и бистро, была красноречиво распахнута.

– Ну, пожалуй, один.

– Месье?

Гамаш сделал заказ, и через несколько минут ему принесли тарелку с сосисками и французским тостом. Филипп поставил у него под рукой стакан кленового сока и корзиночку с горячими круассанами, к этому были поданы вазочки с домашним вареньем. Они ели, разговаривали, прихлебывали кофе перед веселым и теплым огнем в камине.

– Так что вы думаете о Си-Си?

– Она показалась мне очень одинокой женщиной. Я ей сочувствовала.

– Другие люди говорят о ней как об эгоистичной, мелочной, капризной и, если откровенно, глуповатой. Не из тех людей, с которыми хочется водить дружбу.

– Они, конечно, правы. Она была ужасно несчастна и вымещала это на других. Ведь с людьми такое случается, верно? Они не выносят, когда другие рядом с ними счастливы.

– Тем не менее вы пригласили ее к себе.

Он хотел поднять эту тему с того момента, когда она обмолвилась об этом во время их прогулки. Но ему нужно было видеть ее лицо.

– Я сама была ужасно несчастна в жизни, – произнесла она тихим голосом. – А вы, старший инспектор?

Он, никак не ожидавший такого ответа и вопроса, кивнул.

– Я так и думала. Я думаю, что люди, имевшие такой опыт и выжившие, чувствуют ответственность перед другими. Если нас спасли, то мы не можем позволить, чтобы на наших глазах утонул кто-то другой.

В зале было очень тихо, и Гамаш понял, что задерживает дыхание.

– Я понимаю, мадам, и согласен с вами, – сказал он наконец. И тихо спросил: – Не хотите рассказать мне о вашей печали?

Она встретилась с ним взглядом, потом полезла в карман своего кардигана, вытащила свернутую в шарик салфетку белого «клинекса» и что-то еще. Она положила на стол черно-белую фотографию с трещинами и в шерстяных ниточках. Умелым пальцем она погладила фотографию, снимая ниточки.

– Это мой муж Гас и мой сын Дэвид.

Высокий мужчина стоял, положив руку на плечо долговязому молодому человеку, почти мальчику, с длинными косматыми волосами и в пальто с широкими лацканами. Парню, судя по всему, не было и двадцати. Галстук на нем был такой же широкий, как и лацканы и машина за его спиной.

– Эта фотография сделана перед Рождеством тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Дэвид был скрипачом. Вообще-то он играл всего одну вещь. – Она рассмеялась. – Нет, это было поразительно. Он слышал эту вещь ребенком, совсем еще маленьким. У нас с Гасом была эта пластинка, и Дэвид, услышав ее, бросил заниматься тем, чем занимался, и подошел к проигрывателю. Он хотел слушать ее снова и снова. А когда научился говорить, попросил купить ему скрипку. Мы, конечно, решили, что он шутит. Но он не шутил. В один прекрасный день я услышала, как он пытается наигрывать эту музыку в подвале. Играл он неуверенно, фальшивя, но вещь была определенно узнаваема.

Гамаш почувствовал, как кровь отхлынула от его рук и ног и собралась в сердце, мягко сдавив его.

– Дэвид сам выучился играть эту вещь. Ему было шесть. От учителя музыки пришлось отказаться, потому что Дэвид отказывался учить что-то другое. Только эту вещь. Упрямый ребенок. По отцовской линии пошел.

Она улыбнулась.

– И что это была за вещь?

– Концерт для скрипки с оркестром Чайковского ре мажор.

Гамаш не мог вспомнить эту музыку.

– Дэвид был нормальным подростком. Был вратарем в школьной хоккейной команде, пока учился в школе, и встречался с девочкой из семьи Шатран. Хотел поступить в Монреальский университет, чтобы изучать лесное хозяйство. Он был милый мальчик, но ничем от других не отличался. Кроме этого.

Она закрыла глаза, и через мгновение одна ее рука повернулась ладонью вверх, открывая тонкое запястье с голубыми прожилками. Рука принялась двигаться туда-сюда. Беззвучные ноты возникли в пространстве между ними, окутали столик и в конечном счете заполнили все бистро музыкой, которую Гамаш не слышал, но вполне мог вообразить. И он знал, что Эм слышит эту музыку вполне отчетливо.

– Повезло мальчику – нашел такую страсть в жизни, – тихо сказал он.

– Именно. Если бы я никогда не сталкивалась с божественным, то увидела бы его на лице Дэвида, когда он играл. На него снизошла благодать, как и на нас. И все же я не думаю, что он собирался как-то развивать эту свою страсть. Но потом что-то случилось. Перед рождественскими экзаменами он пришел домой радостный. Каждый год лицей устраивал конкурс. Все музыканты должны были играть одну и ту же вещь, выбранную комитетом. И в тот год, – она кивнула на фото, – был выбран Концерт для скрипки Чайковского ре мажор. Дэвид был вне себя от радости. Конкурс проводился пятнадцатого декабря в Гаспе. Гас решил отвезти его туда. Они могли поехать поездом или лететь самолетом, но Гас хотел побыть наедине с Дэвидом. Вы, вероятно, знаете, какие они бывают, мальчишки. Дэвид был обычным семнадцатилетним подростком. Разговаривать о своих чувствах не любил. Гас хотел по-своему показать ему, что отец его любит и готов для него на все. Эта фотография была сделана перед самым их отъездом.