Изамбар. История прямодушного гения - Иванна Жарова

Однажды Изамбар принес от нее книгу. Представьте себе, монсеньор, на греческом! И сразу же нырнул туда с головой. Он читал очень быстро, читал и не мог оторваться. Я не выдержал и спросил его прямо, о чем эта книга. «О тайне Вселенной», – сказал он и назвал греческое имя, которого я, конечно, не запомнил, потому что оно ничего мне не говорило. Он пояснил, что это древний математик и любимый философ Виттории.

Изамбар был влюблен в женщину, которая читала по-гречески, увлекалась древними философами, разбиралась в науке его прежнего учителя и привезла с собой книгу, способную завладеть его умом так же безраздельно, как эта женщина владела его сердцем! Пожалуй, он действительно мог позволить себе не ревновать ее к тем самодовольным глупцам, что приходили к ней за ее куртуазным искусством. В слезах, что мне довелось видеть на его глазах, не было и намека на ревность.

Надо признать, Витториа оценила скромность своего юного поклонника. Она постаралась не огорчать его больше и оградить себя от посетителей на время встреч с Изамбаром, всякий раз оговоренное заранее. И все-таки ему приходилось порой видеть мужчин, выходящих из ее дверей, и подгулявших юнцов под ее окном, нагло требующих, чтобы им было немедленно оказано внимание. Разумеется, мужчины, в особенности заносчивые юнцы, откровенно потешались над ним, но это его не задевало. Он мог мучиться лишь осквернением своего божества, но, поскольку божество на осквернение соглашалось, Изамбар с каждым разом все более умело скрывал от него свои муки. От меня же он не мог их утаить: по утрам они отчетливо звучали в каждой ноте, возносимой под свод собора чистейшим в мире голосом. В такие минуты я любил Изамбара особенно сильно, а вся моя ненависть обращалась против той, для кого он был интересным, необычным, но все-таки не более чем увлечением.

Эти двое раскрывались друг другу в звуках, делились пищей для ума, но меня так и не покидало ощущение, что одна из них – хищница, а другой – жертва, угодившая к ней в лапы. А поскольку их встречи продолжались, в городе, где Изамбаром гордились и называли уже не иначе как «наш Орфей», где у него было полно тайных поклонниц, смеяться над ним постепенно перестали, но начали всерьез задумываться о том, чем все это может для него закончиться. Между прочим, если бы Изамбар, по обыкновению юных влюбленных, оказавшихся в его положении, бросался на соперников в припадках ревности, затевал с ними скандалы, дальше смеха дело бы не пошло. А так, уничижив себя в глазах всего города, он стал вызывать сочувствие. Люди негодовали на коварную блудницу, вскружившую голову этому наивному мальчику. Их праведный гнев рос с каждым днем. Рыжей бестии с ее умом следовало бы понять, что она заигралась, и остановиться. Шутки ради ей могли простить многое, но шутка грозила обернуться бедой. Хорошие куртизанки всегда знают границы дозволенного.

Эта кошка слишком увлеклась, не почуяв нависшей над ней опасности. Настроение горожан дошло до состояния сухой соломы, ждущей лишь искры.

И такая искра прилетела по ветру. Ее принесло в Гальмен с купцом, едущим по торговым делам в дальние края и объехавшим уже больше половины нашего королевства. Он спешил и пробыл в городе всего пару часов, но, обедая в трактире, успел рассказать хозяину и посетителям о невиданной доселе страшной заразе, что идет по стране с востока на запад с быстротой пожара.

В Альне от нее умерла едва ли не половина всех жителей, считая малолетних детей, и, быть может, умерло бы еще столько же, если бы старики не вспомнили обычай, когда-то избавивший город от чумы. В прежние времена люди хорошо знали, что мор – кара за грехи, а значит, Богу нужна жертва. Когда ни покаянные молитвы, ни посты и самобичевания не помогали, искали жертву особую, обычно – какого-нибудь карлика или калеку, человека с врожденным уродством, как бы самим видом своим воплощавшим человеческую мерзость и греховность, и мучили его за грехи целого города или селения на глазах у всех жителей и предавали смерти. В Альне сыскался уродец, как нельзя более подходящий, колченогий и горбатый. Его отдали палачу и смотрели, как тот раздробил ему одну за другой все кости в членах, и выжег каленым железом глаза, и вырвал язык, и, приковав его, еще живого, к высокому столбу, оставил там. Уродец испустил дух к утру другого дня. В ту ночь в Альне, кроме него, умерла лишь одна древняя старуха. Через трое суток несколько больных поправились и встали на ноги. А через неделю стало ясно, что мор прошел, ибо за минувшее время не заразился ни один человек.

О случившемся в Альне узнали в округе и в других городах, где свирепствовала зараза. По почину альнцев горожане и селяне принялись бороться с нею означенным дедовским способом. И боролись с переменным успехом: средство помогало не всегда и не так скоро, как в Альне, да и уродцы не везде находились. И там, где их не было, и приходские священники, и бродячие проповедники с одинаковой уверенностью советовали взять вместо карлика какую-нибудь гулящую девку или же искать ведьму. А в селении Вилидер, узнав, что мор подступил совсем близко, так испугались, что поспешили принести жертву заранее. Уродцев, говорят, там не водилось никогда, а девицы и жены славятся набожностью и благочестием, так что вилидерцы попали в трудное положение. Лишь Божий промысел мог помочь им. И чудо свершилось. В роковой день по проезжей дороге через селение проходила одинокая путешественница. Она шла с востока, оттуда, откуда веяло молвой о заразе, и была остановлена весьма резонно. При ближайшем рассмотрении особа в парчовом платье, прикрытом истрепанным плащом, с маленьким, очевидно, наскоро собранным узелком, торопливо идущая пешком и без провожатого по большой дороге, могла быть только куртизанкой, бегущей от скорой расправы. В Вилидере она нашла судьбу, от которой спасалась. Набожные поселяне растерзали грешницу, как стая голодных волков, а то, что от нее осталось, предали огню, причем останки эти в первые мгновения еще подавали признаки жизни. Рвение вилидерцев принесло желанный плод божественного милосердия. Мор обошел стороной не только благочестивый Вилидер, но и соседнюю деревушку Глос, а по всему королевству покатилась новая волна охоты на куртизанок, ведьм, блудниц и грешниц всех мастей. Немногочисленные уцелевшие карлики быстро теряли популярность, и, вероятно, они вздохнут спокойно даже раньше, чем сгинет проклятая зараза, о которой купец поведал, что начинается она с темных пятен по всему телу, затем приносит жар, ломоту в костях, опухоль в горле и удушье, а с ним – смерть.

Разговорчивый торговец отобедал и уехал, а его рассказ остался гулять по городу до поздней ночи, стуча в окна и двери, повсюду сея тревогу, и посевы всходили час от часу быстрее. Город всколыхнулся; старики, помнящие чуму, подливали масла в огонь, нагоняя на остальных ужас. Хвалили предусмотрительных вилидерцев. И разумеется, живо сообразили, что теперь в Гальмене имеется своя куртизанка, которая ко всему прочему испортила целомудренного юношу, местное музыкальное диво, любимого ученика великого Волшебника Лютни. Как бы за этот ее богомерзкий грех кара небесная не обрушилась на весь город!

Изамбар, никогда не имевший обыкновения слушать уличную болтовню, почуял неладное, живо навострил уши и, не помня себя, помчался к Виттории средь бела дня. Он нашел ее в комнате во втором этаже, за которую она так же исправно платила хозяину, как и за нижнюю, идеальную для подслушивания. Мне оставалось только влезть на ветвистый вяз, росший как раз напротив ее окна, но я не посмел сделать это при свете и скоплении народа. Впрочем, смысл их разговора был и так ясен. Изамбар волновался за нее и убеждал немедленно покинуть город. Не кинувшись тотчас же собирать вещи, Витториа обнаруживала неразумное легкомыслие и презрение к опасности. Возможно, она списала все сказанное на мнительность и чрезмерную заботу своего юного поклонника. И еще, пожалуй, ей было жаль расставаться с ним сразу, сейчас и навсегда. Вскоре до моего слуха отчетливо донеслись ее томная игра и пение. Звуки были сладостны и тоскливы. Они манили и навевали неизбывную печаль. Изамбар, не захвативший с собой инструмента, оказался перед ними безоружен, бессилен против их чар. Его божество прощалось с ним и обещало вечную любовь. Медный голос то широко разливался, то утончался, летя стрелой, выводил диковинные витиеватые рулады, соединяя в своем металле сладкое горе и невыносимое блаженство. Я сам слушал его, потрясенный и зачарованный, забыв счет земному, и не заметил, как оказался окутан сумерками и окружен мраком. Но вот звуки на миг стихли, в окне зажегся мерцающий огонек, а я, оглядевшись, ухватился за нижнюю ветку вяза и вскоре мог видеть и комнату, и пленника, и поющую Сирену. Я притаился в кроне дерева и вглядывался в зыбкий полумрак.

Витториа сидела, осыпанная кольцами своих роскошных волос, величественная и таинственная среди окружавших ее танцующих теней. Огонек масляного светильника трепетал на столе перед нею, и черты ее непрестанно изменялись. В один миг она успевала превратиться в богиню, в химеру, в фурию, в небожительницу. И игра звуков, что рождались под ее пальцами из лютневых струн, вторила игре света и тени. Звуки и тени словно перешептывались, продолжая нестись в призрачном хороводе вокруг сердца этого святилища, и божества, и верховной жрицы, и стихийного гения, и злого духа. На бегу они совершали свое поклонение, и трепет их походил на молитвенное благоговение, а разговор – на осторожный шепот под гулкими сводами собора. И среди сонма подвижных и бесплотных служителей этого культа я увидел маленькую, хрупкую коленопреклоненную фигуру.