Конец "Зимней грозы" - Георгий Ключарев

Неуверенно откинув крышку люка, Зенкевич сел на его край и натужно закашлялся. Дыхание его спер смрадный запах горелой солярки и краски. Смоляной липкий дым, обволакивая, еще коптил башню, вихрился вокруг угольно-черного пушечного ствола. Ничего кругом за дымом не было видно. Выше тоже, провисая от тяжести, плыла дымная туча. Где-то за бровкой распадка близко перекатывались пушечные громы. Крича Кочергину, Зенкевич поспешно перекинул ноги вниз, спрыгнул в снег и был сбит бегущим к нему лейтенантом. Вскочив, оба повернулись в сторону потерянной гусеницы. Там не замечалось никакого движения. Только курились груды перемешанной со снегом земли. Они молча, медленно переступая, как казалось, бесконечно долго поднимались на пригорок за танком, все еще на что-то надеясь. На траках полузасыпанной гусеницы и вокруг какие-то комья и тряпки густо пузырились застывшей на морозе кровью. К горлу Кочергина хлынула тошнота, и он, отвернувшись от алебастрового лица Зенкевича, расширенными глазами смотревшего под ноги, сделал несколько шагов вокруг, стараясь не наступить на кровь.

— С самого формирования с Пашей и Игорьком вместе… Однолетки мы, — вслух подумал Зенкевич. — Как браты были…

В искромсанных, обгоревших телах невозможно было кого-либо узнать. Лихорадочно работавшая мысль заставляла искать взглядом третий труп, но его не оказалось. «Значит, кто-то растерзан прямым попаданием», — решил Кочергин, и в нем невольно шевельнулось чувство упрека самому себе. Повернувшись, они побрели к танку, чтобы осмотреть повреждения и, если окажется возможным, натянуть гусеницу. Обходя «восьмую», оба услышали сильный стон и, оглядываясь, растерянно остановились, не сразу поняв, что кто-то лежит под танком. Зенкевич, вопросительно посмотрев на Кочергина, полез под танк и пыхтя вытащил пластом лежащего на спине Лубенка. Тот не шевелился. Комбинезон на нем местами обгорел и был порван, на грязном лице пестрели кровоподтеки. Ладонью правой руки он сжимал левое плечо.

— А ну встать, симулянт! — ткнул его в бок Кочергин. — За дурачков нас почитаешь? — шипящим шепотом добавил он.

Лубенок проворно вскочил. Губы его тряслись, из глаз катились скупые, крупные слезы, и на миг Кочергина захлестнула жалость, но он тут же собрался.

— Каким образом без приказа все трое оказались у гусеницы?.. Почему не проследили, чтобы разгорелась ветошь?

— Это. Это было приказано не мне!

— Но к гусенице обоих ребят потащили вы, лейтенант?!

Лубенок молча всхлипывал. Рука, которой он зажимал рану, дрожала.

— Ну-ка, покажите! — с силой отжал его пальцы Кочергин.

На рукаве комбинезона расплылось темное пятно. Осколок, распоров ткань, зацепил плечо. Ранение было пустячное.

— Все ясно! Сумничали, как всегда, а ребят теперь не вернешь! Как старший по званию ответите за их бессмысленную гибель!

— По званию? А вы по должности! — вдруг зло, как хорек, оскалился Лубенок. — Особый отдел во всем разберется! — брызгая слюной, наступал он. — А-а-а? Струхнул? Допер, что с тебя спрос-то больше?! А, лейтенант?

Голос его хлестнул по нервам, показался отвратительным.

— Отставить пререкания! — задохнулся Кочергин и, не помня себя, с силой выбросил вперед руку, нацеленную кулаком в дрожащий, слюнявый подбородок.

Отпихнув что-то кричащего Зенкевича, он, не оглядываясь, бегом устремился к бровке распадка, за которой, приближаясь, нарастал грохот и лязг. Зенкевич, поставив на колени бледного, сплевывающего кровь Лубенка, поспешил за лейтенантом. В верховьях балки, ближе к Верхне-Кумскому, степь, как живая, шевелилась желто-серыми ломаными углами, пестрела пересекающимися трассами, затягивалась дымом, срываемым ветром. Впереди, в низине, куда, описывая дугу, по-видимому, направлялась волна немецких машин, клокотала пушечная пальба, дым мгновенно окрашивался яркими отблесками залпов. Пальба слышалась и слева, оттуда, где недавно была танковая группа корпуса. Очевидно, там шел встречный танковый бой.

Тут же, с восточной стороны Верхне-Кумского, немцы предприняли новую попытку обойти поселок, ударив во фланг ворвавшимся в него танкам огнеметной бригады.

«Восьмая» не получила повреждений ходовой части, и Кочергин подал команду натянуть гусеницу. Все трое начали сбрасывать с нее комья окровавленной земли, и, очистив, обливаясь потом, потащили к танку. Лубенок, забыв про рану, суетился больше всех. Поспешно сняли с лобовой брони запасные траки. Потом Зенкевич и Лубенок полезли в танк за приспособлением для их сращивания, а Кочергин, улучив минуту, снова выскочил наверх. Бинокль, которым он хотел было воспользоваться, не понадобился. К балке приближались немецкие танки и бронетранспортеры, увенчанные гребенками угловатых касок.

«Зачем они сюда? Высоту занять? — напрягся Кочергин, теряясь, что предпринять. — А близко, пятьсот метров едва ль будет!»

Строй вражеских машин стал медленно разворачиваться к северу, вдоль бровки неширокой в верховьях балки. Кочергин прикинул, что ее пологие склоны здесь для немцев не препятствие и тут же почувствовал, что сейчас что-то предпримет.

«Гусеницу натянуть не успеем! — мелькали несвязные мысли, — а неподвижный танк слеп, лишен возможности вести бой!» — бросился лейтенант вниз, размахивая руками.

— Сорокапятку к бою! — надрывно кричал он. — Пушку к бою, так вашу! Что рты раззявили! Лубенок, в танке снаряды!.. Отставить! Сначала пушку на бровку!

Наверное, у Кочергина был такой вид, что обоих как ветром сдуло. Он и сам не заметил, как оказался в танке и один за другим выбросил ящики с унипатронами к сорокапятке, которую оба танкиста с багровыми, лоснящимися от пота лицами тащили и толкали наверх. Он кинулся на помощь, и они завернули пушку к воронке от снаряда, показавшейся пригодной для применения в качестве артиллерийского ровика. Но тут же стало ясно, что так просто воронку не используешь, нужно ее приспосабливать, а лопаты в танке. Он растерянно оглядывался, ища другую позицию, в то время как Зенкевич и Лубенок оцепенело, как загипнотизированные, таращили глаза на немецкие машины. Те как будто бы нарочито неспешно, буднично ехали себе мимо, показывая борта с черными крестами. Голова колонны была уже где-то значительно севернее, в низине, усеянной подбитыми танками, а мимо них, левее домиков поселка Заготскот, проходили последние машины.

— Назад! Напоказ выставились!.. Заметят нас — и конец! — заставил вздрогнуть сорвавшийся с баса на визг крик Лубенка.

— Замолчи, идиот! — невольно приседая, цыкнул Кочергин, с ненавистью на него посмотрев.

— Лейтенант! Зачем по ним палить? Они мимо. Не до нас им! — свистя, шипел Лубенок. — Спятил! Танк загубим. Вмиг нас раздолбают! Всмятку!.. А мы фашистам и кожу не колупнем! Там сила! — подполз он на коленях, хватая ноги Кочергина трясущимися руками.

— Отставить, Лубенок! — брезгливо оттолкнул его Кочергин. — Зенкевич, лопаты!

— Саперные есть! Паша у артиллеристов из чехлов повынул! И карабины их в танке!

— Э-эх, Лубенок! И мертвые с нами в строю, а ты?!

Все трое, тяжело дыша, хватая ртами воздух, яростно махали саперными лопатами, и Лубенок, поглядывая на Кочергина, казалось, опять старался больше других.

Когда импровизированная артиллерийская позиция была готова, от Верхне-Кумского показалась голова новой колонны. Хотелось немного расчистить бурьян впереди, но для этого уже не оставалось времени.

— Ставь пушку! — выпрямился Кочергин, тщательно закрепляя дужки очков за ушами.

— Тьфу! Уж гусеницу б натянули! — ругнулся Лубенок, хватаясь за пушку.

Торопясь они втащили ее в ровик и раздвинули станину. Пока танкисты подтаскивали ящики, Кочергин что есть мочи кидался на скобы, вдавливая сошники в грунт, толкал их из стороны в сторону, стараясь загнать поглубже, и вконец обессиленный, с бешено колотившимся сердцем повалился спиной на землю. Воздух с хрипом и свистом вырывался из легких.

— Гранаты противотанковые! — сипло выдавил он, когда подле тяжело упал в снег второй ящик.

Новый зигзаг гитлеровских машин, ощутимо близких, грузных, пятнистых, повернул вдоль балки, вслед первой колонне. На фоне бушевавшего где-то в глубине огненно-аспидного урагана, который перекатывал по стонущей земле грохочущие, пузырящиеся белым накалом гигантские клубы рыжего пламени, крестатые танки и бронетранспортеры были пронзительно, до мелочных деталей различимы. Все отхлынуло, отошло куда-то: и ровный плотный гул и лязг катящейся по трепещущей земле стали, откуда-то сзади, как гвоздем, протыкаемый больно бьющими в уши пушечными ударами, и непривычный, словно рев далекого водопада, шум пламени, бушующего на окраинах Верхне-Кумского, и все то, что сейчас занимало мысли Кочергина, составляло его внутренний мир и, случалось, внезапно отключало от действительности.