Апостол зла - Фрэнсис Вилсон

Ответа, разумеется, не последовало, но Билл ощутил, как вдруг екнуло сердце в груди, когда он увидел даты на табличке Джима: 6 января 1942 — 10 марта 1968.

Десятое марта. Сегодня тринадцатое. Его родители сгорели заживо три дня назад… на рассвете десятого марта. И ветер над Толл-Оукс показался холодней, и солнечный свет стал меркнуть. Билл опустил конец пластикового ковра и поднялся на ноги.

Он начал спускаться с холма, а в голове у него бурлило. Что здесь происходит? Джим Стивенс, его лучший друг, погиб насильственной и ужасной смертью десятого марта, а теперь, через два десятилетия, и родители так же ужасно погибли… десятого марта.

Совпадение? Разумеется. Но он не мог отделаться от предчувствия, что это какой-то знак, какое-то предупреждение.

О чем?

Он отогнал эти мысли. Дурацкие суеверия. Вернулся на могилу родителей, произнес последнюю молитву над их гробами и направился к своей машине.

Все мальчики в приюте Святого Франциска поджидали наставника, кружа, словно пчелы возле улья, у дверей кабинета. С момента пожара он только раз забегал сюда на несколько минут, пробравшись, как тать в нощи, только чтоб взять смену белья и одежду и поспешить назад на Лонг-Айленд, где отец Леско, священник прихода Скорбящей Богоматери, предоставил ему койку в своем доме на время отправления поминальной и заупокойной службы, но был уверен, что все мальчики знают о случившемся. Особенно потому, что очень многие не осмеливались взглянуть ему в глаза нынче утром, когда он здоровался с ними, называя каждого по имени.

Что за разговоры звучали в этих коридорах в прошлую субботу? Он словно слышал: «Эй! Знаешь? Вчера ночью старики отца Билла сгорели на пожаре!..» — «Да что ты? Не может быть!» — «Да! Сгорели дотла!..» — «Он вернется?..» — «Кто знает…»

Билл знал. Он всегда возвращается. И всегда будет возвращаться, пока этот дом не закроют. Никакие личные утраты, сколь бы тяжкими они ни были, не заставят его отказаться от выполнения своего обета.

Только несколько мальчиков улыбнулись ему. Они что, не рады его возвращению?

Когда он вставлял ключ в замок на двери своего кабинета, вперед шагнул Марти Сеста.

Он был в приюте одним из самых старших и самых больших мальчиков. Склонен несколько задаваться по этому поводу, но в принципе хороший парень.

— Вот, отец, — сказал он, пряча свои карие глаза, и протянул конверт такого размера, как те, в которых пересылают официальные извещения. — Это от нас.

— От кого «от нас»? — спросил Билл, принимая конверт.

— От всех нас.

Билл распечатал послание. Внутри лежал лист бумаги для рисования, сложенный вчетверо. Кто-то нарисовал солнце, скрытое тучей. Ниже шла ровная зеленая линия, из которой торчали цветы, смахивающие на тюльпаны. В воздухе висели выведенные печатными буквами слова: «Нам очень жаль ваших маму и папу, отец Билл».

— Спасибо вам, мальчики, — удалось выговорить Биллу сквозь постоянный спазм в горле. Он был тронут. — Это много для меня значит. Я… мы увидимся с вами со всеми попозже, ладно?

Все закивали и замахали руками и убежали, оставив Билла в одиночестве размышлять о детях, об этом непостижимом чуде, и о том, что они способны сказать кусочком бумаги и несколькими цветными карандашами. Он мог надеяться, что завоевал симпатию некоторых из них, но никогда не ожидал такого единодушного ее выражения. Он был глубоко тронут.

— Вы горюете? — произнес знакомый тоненький голосок. В дверях кабинета стоял Дэнни Гордон.

— Привет, Дэнни. Да, я горюю. Очень.

— Можно с вами посидеть?

— Конечно.

Билл опустился в кресло и позволил Дэнни запрыгнуть к нему на колени. И вдруг ледяной зимний холод, с воскресного утра сковывавший его душу, улетучился. Ощущение дрейфа по волнам исчезло. Зияющая пустота начала заполняться.

— Ваши мама и папа на небесах? — спросил Дэнни.

— Да. Я уверен, что они там.

— И они не вернутся?

— Нет, Дэнни. Они ушли навсегда.

— Значит, теперь вы такой же, как мы.

И тогда ему все стало ясно. Трогательный рисунок, выражение сочувствия. Они давно были гражданами страны, в которую он только что эмигрировал. Они приветствовали его в той земле, где никому не хотелось жить.

— Да, — тихо сказал он. — Правда, все мы теперь сироты.

Дэнни спрыгнул, не в силах усидеть на месте ни секундой дольше, а Билл вдруг почувствовал тождество с этим мальчиком, со всеми мальчиками, перешагивавшими порог Фрэнси за все время его службы там. Не просто сходство, а как бы слияние душ. Он перестал плыть невесть куда, якорь вновь лег на дно и нашел, за что зацепиться.

Он не целиком потерял семью. Пусть он действительно стал сиротой, подобно другим обитателям приюта, у него есть «Общество Иисуса». Быть иезуитом — все равно что быть членом семьи. Общество — тесно сплоченное братство. Он знает, когда бы ни понадобилось — братья-иезуиты придут на помощь. В сущности, он, священник, имеет все основания считать церковь одной огромной и разветвленной духовной семьей. И среди всех этих многочисленных родственников обитатели приюта Святого Франциска для мальчиков составляют ближайших домочадцев.

Да, он потерял родителей, но на самом деле никогда не останется в одиночестве, пока у него есть церковь, иезуиты и мальчики из приюта Святого Франциска. У него всегда будет дом, он всегда будет членом семьи. И чувствовать это было радостно.

Билл оставил ужасы прошлого воскресного утра позади, вновь погрузившись в ежедневную рутину одного из последних в Нью-Йорке, доживающего свой век католического приюта. Ему казалось, что он уже встретил и пережил самое страшное, что может случиться в жизни. Чего еще можно лишиться? Все, что могло, уже произошло, и в полной мере. Отныне дела пойдут в гору.

И какое-то время, почти всю весну, жизнь его в самом деле, казалось, уверенно шла вперед.

И тогда порог Фрэнси переступили Ломы.

Глава 16

Был теплый субботний день в начале июня. Билл беседовал в своем кабинете с молодой супружеской парой. Они казались чересчур молодыми, чтобы подыскивать ребенка для усыновления. Мистеру Лому двадцать семь, его жене, Саре, — двадцать три.

— Пожалуйста, зовите меня Герб, — предложил мистер Лом. В его произношении звучали нотки юго-западного акцента. У него было круглое лицо, густые темные волосы, редеющие на лбу, густые, коротко подстриженные усы и очки в проволочной оправе. Он напомнил Биллу Тедди Рузвельта. Он почти ждал, что посетитель вот-вот издаст одно из излюбленных восклицаний покойного президента.

— Герберт Лом… — произнес Билл, размышляя вслух. — Почему это имя звучит так знакомо?