Вельяминовы – Время Бури. Книга первая - Нелли Шульман

В голове свистели пули. Она видела другую полутьму, в подвале дома Ипатьевых:

– Двадцать второе июня…, – Анна смотрела на пустынный бульвар, – он…, Теодор, говорил о расширении лебенсраума, летом. Он думает, что я связана с американцами, наверняка. Двадцать второе июня. Есть время все остановить, спасти мою страну. Выполняй свой долг, – напомнила себе Анна, потушив сигарету.

Она пошла одеваться: «Искупление…, Настало время искупления».

Эмиль Яннингс, народный артист Рейха, как его называл рейхсминистр пропаганды Геббельс, пристально смотрел на Марту с афиши нового фильма «Дядюшка Крюгер». Ленту о героической борьбе исконно арийских поселенцев Южной Африки, буров, с британскими захватчиками показали в Цюрихе после Пасхи. На премьеру приехал сам Яннингс. Актер раздавал автографы. В своей речи он заметил, что подлая политика британцев, со времен бурской войны, ничуть не изменилась.

– Они устраивали концентрационные лагеря для арийцев, в пустыне, – воскликнул Яннингс, – наши братья умирали от голода и жажды, а британцы смеялись, глядя на их страдания. Нынешний премьер-министр, Черчилль, подвизался комендантом одного из лагерей…, – Марта читала биографию Черчилля. Она отлично помнила, что сэр Уинстон, наоборот, бежал из лагеря военнопленных, устроенного бурами. Марта скрыла усмешку: «Чего ждать от любимого актера Геббельса?».

Она сидела, бездумно помешивая кофе, пролистывая журнал, оставленный матерью перед уходом. Эмма фон Рабе успела похвастаться Марте, что на обложке ее средний брат. Эмма тоже красовалась в конце журнала, при фартуке и поварешке:

– Потсдамское отделение Лиги Немецких Девушек устроило ярмарку немецких сластей…, – Эмма стояла над пышным, кремовым тортом, с марципановыми свастиками:

– Мне бы кусок в горло не полез…, – в статье перечислялись и экономные рецепты, как выражалась журналистка. Рекомендовалось тушить капусту с ветчиной, но мясо вынуть:

– Оно подается на ужин главе семейства, а жена и дети едят овощи…, – фюрер был вегетарианцем. Женские журналы пропагандировали овощную диету, как наиболее здоровую.

– И дешевую, – Марта откусила от пончика, с ванильным кремом, – но это если держать семью на картошке и капусте. Спаржа, которую нам на вилле фон Рабе подавали, стоит дороже мяса, я уверена…, – в журнал мать сунула два конверта. Марта знала, что в одном из них паспорта родителей и свидетельства о чистоте происхождения. В том, что мать оставила ей документы, ничего странного Марта не видела:

– Зачем мамочке их носить в советское посольство? – хмыкнула Марта:

– Пусть у меня полежат…, – в кафе было немноголюдно, по радио пела Марика Рекк. За окном, на Кохштрассе, берлинцы прогуливали собак. Пожилой человек, держа на поводке пуделя, раскланялся с продавцом, восседавшим посреди стопок газет и журналов. Ларек украшали нацистские флажки, маленькие портреты и бюсты фюрера. Пуделя привязали к гранитной тумбе, хозяин собаки поднял ставни ювелирного магазина, на углу. Марта увидела дату, на вывеске, черной, с тусклым золотом готических букв:

– С восемнадцатого века они здесь…, – ее беспокоил второй конверт. Мать выпила чашку крепкого кофе, отказавшись от омлета, или выпечки. Анна вытерла розовые губы салфеткой:

– Послушай меня…, – Марта смотрела на конверты, в длинных пальцах матери, – послушай…, – повторила Анна, скосив глаза на золотые часы. Было без четверти одиннадцать утра.

Она смотрела в безмятежные, зеленые глаза. Дочь загорела в Потсдаме, на щеках и носе появились трогательные веснушки:

– У нее всегда так было…, – вспомнила Анна, – мы уезжали из СССР осенью двадцать четвертого. Теплое лето стояло. Мы жили на Воробьевых горах, на даче, где Марта родилась. Я ее выносила на траву, она лежала и ручками размахивала, на солнышке. Она толстенькая была, как булочка. Девочка моя, доченька…, – она старалась не вспоминать вчерашний вечер и ночь. Утром Анна выбрала шелковую блузку с высоким воротом, закрывающим шею. Они пообедали с графом Теодором вдвоем, на террасе, с видом на озеро. Вилла оказалась пуста. Граф, на выходные, отпускал слуг. На мраморных перилах мерцали расставленные свечи, они пили французское шампанское.

– Может быть, в последний раз все случилось…, – тоскливо поняла Анна, – меня отправят в Москву, на Лубянку. Меня расстреляют, когда поймут, что Марту им не найти. Но я начну торговаться, угрожать, что иначе «Салливан и Кромвель» обнародуют документы. Они ничего не сделают, пока будут приходить письма от Марты. То есть от меня…, – дочь отлично писала почерком Анны, их руку было не различить. Анна напомнила себе:

– Никто не видел конверт, оставленный папой. Никто не знает, кем был Горский на самом деле. Мои родственники в безопасности…, – она подумала о докторе Горовице, о его детях, о своем кузене:

– Кто-то из них двоих, Паук. Меир или Мэтью? Непонятно. Эйтингон знает, наверняка. Но мне не скажет…, – покойный Янсон тоже не сказал Анне, кого он вербовал в столице США:

– И еще десять человек в коротком списке…, – она, неслышно, вздохнула. Ночью Анне хотелось попросить графа Теодора позаботиться о Марте. Женщина оборвала себя:

– Все, что происходит, ничего не значит. Мне кажется, что он связан с подпольем. А если нет? Если он просто проверяет меня…, – Анна замерла, чувствуя его поцелуи:

– Я могу знать не всех агентов СССР. Нет, нет, невозможно. Либо он из того подполья, о котором говорили Старшина и Корсиканец, либо он просто нацист, без двойного дна…, – риск был слишком велик. Она не могла посылать Марту к графу Теодору, не зная о его истинном лице.

Она уехала с виллы рано утром, когда фон Рабе еще спал. Анна не стала оставлять записки, или вызывать такси, а просто дошла пешком до Цоо. Она вдыхала запах лип:

– Он похож на Федора. Федор таким будет, через двадцать лет. Сорок один ему сейчас…, – Анна тряхнула черноволосой головой, зайдя в пустой вагон метрополитена:

– Может быть, Марта его и увидит. Может быть, она встретится с отцом. У меня это вряд ли получится…, – она смотрела на спящие кварталы Берлина. Поезд шел быстро, покачиваясь. Анна положила руку на живот:

– Не случится ничего. Врач сказал, что все кончено, да и я была осторожна…, – она подавила желание опустить голову в руки, до сих пор пахнущие его сандалом.

– Слушай меня, – деловито сказала Анна дочери, – если я не вернусь…, – женщина задумалась, – через три часа, распечатай второй конверт и прочти его. Не раньше…, – Марта, непонимающе, кивнула: «Хорошо. А если…, когда ты вернешься?»

– Отдай его мне, – почти сухо велела Анна, надевая твидовый жакет: «Не ходи в советское посольство, это опасно. Жди меня здесь».

Если бы все оказалось в порядке, Анна бы спокойно покинула территорию СССР, часа через два-три, после сеанса связи с Москвой:

– Она меня подождет…, – Анна вздохнула, услышав, что дочь собирается ее проводить, до угла Унтер-ден-Линден, – она понимает, что такое дисциплина…, – на углу Анна поцеловала дочь в щеку:

– Скоро вернусь, жди в кондитерской…, – идя к ограде посольства, она обернулась. Марта стояла, в скромном, темном костюме, и белой рубашке. На лацкане жакета блестел значок, со свастикой. Анна взглянула на золотую пыль, на сочной траве бульвара, на тяжелую ткань черно-красных флагов, над бронзовой головой дочери. Утром Марта заплела волосы в косы. В репродукторе раздалось тиканье. Голос диктора сказал:

– В Берлине одиннадцать утра, первого июня…, – загремел «Хорст Вессель», Анна поняла:

– Я все видела, видела. Она сказала, что мы еще встретимся, я помню…, – женщина помахала дочери. Сжав руку в кулак, в кармане жакета, Анна вонзила ногти в ладонь:

– Встретимся, я ей верю…, – боковая калитка была немного приотворена. В последний раз оглянувшись, Анна ступила на территорию СССР.

Марта сидела, вертя второй конверт:

– Два часа дня. Даже половина третьего…, – девушка прошлась по Фридрихштрассе, оценив витрины магазинов. Ей понравилась одна сумка. Марта пожалела, что лавка, из-за воскресного дня, закрыта:

– Может быть, завтра, мы сюда заглянем, с мамой…, – она ожидала, звона колокольчика, на двери кондитерской, знакомого запаха жасмина. Марта надеялась, что мать закатит серые глаза, и одними губами скажет:

– Совершенно пустой вызов, ничего интересного…, – Марте пришло в голову, что за последний год она хорошо изучила дела «Импорта-Экспорта Рихтера». Марта, правда, занималась, только коммерческими операциями, как называла их мать.

– Значит, есть и некоммерческие сделки…, – Марта потрогала конверт. Внутри что-то лежало:

– Три с половиной часа прошло…, – она бросила взгляд за окно, – надо быть дисциплинированной, как папа и мама…, – попросив кофе навынос, Марта сунула конверты в сумочку. Она решила купить воскресную газету, покурить, в уединенном дворе, и прочесть распоряжения матери: