Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль

Орсини бросал бомбу в карету императора, но получилось так, что он бросил вызов Австрии. В этом нумере газеты Наполеон Третий показал нам, как надо делать большую политику на маленьком листочке бумаги. Предсмертное письмо Орсини писано столь прочувствованно, что общественное мнение Франции уже повернулось к войне!* * *

Горчаков проводил жаркое лето в прохладе фонтанов Петергофа, в каждом из царских дворцов для него были отведены отдельные апартаменты. Он узнал со стороны, что на курорте Пломбьер состоялась тайная встреча Наполеона III с графом Кавуром. Герцога Морни в Петербурге уже не было, он укатил в Париж с молоденькой женой, где Софья Морни сразу же вплелась в пышный букет русских аристократок, чувствовавших себя в Сен-Клу не хуже, а даже лучше, чем в Царском Селе. Как правило, это были женщины, бежавшие от мужей и жаждавшие пожить вольною жизнью куртизанок, вступая в мимолетные связи — сегодня с принцом Плон-Плон, а завтра с заезжим из Неаполя баритоном, уснащавшим их будуар запахом чеснока и вина-мастики. Некоторые из женщин активно включались в политику, становясь как бы «эгериями» русского министерства иностранных дел. На своих губах они переносили пыльцу секретных сведений для отечества, которое покинули из чисто женских соображений. Под ликующие всплески фонтанов Горчаков гулял в Петергофе с новым послом Франции — маркизом Монтебелло.

— Нас никто не слышит, — сказал тот, — и я могу вам доверить опасную тайну переговоров в Пломбьере.

— Не стоит, — ответил Горчаков. — Все уже знаю.

— Откуда же? — поразился Монтебелло.

Министр, конечно, не выдал ему своих «эгерий»:

— Как это ни странно… из Вены! Австрия уже почуяла угрозу и собирает войска в Ломбардии — против Пьемонта.

— Давайте же и мы объединим наши усилия!

Горчаков тросточкой поддел на дорожке камешек.

— Ломбардия… так далека от нас, — вздохнул он.

Этим он заставил Монтебелло проболтаться:

— Тогда… возьмите у австрийцев Галицию.

— Львов и Перемышль нас не волнуют.

— Что же мне депешировать на Кэ д’Орсэ?

— Так и напишите, маркиз, что Певческий мост согласен на моральное единодушие с Францией в период ее войны с Австрией при условии уничтожения статей Парижского трактата.

— Мой император, боюсь, к этому еще не готов.

— А мой, боюсь, еще не готов к войне…

В сентябре он вместе с царем выехал в Варшаву, куда Наполеон III прислал своего кузена, принца Плон-Плон. Горчаков предупредил, что рассыпаться перед гостем в авансах не следует. Принц, как и ожидал министр, склонял Россию к возмущению южных славян, на отрыв Галиции от Австрии, — Горчаков при этом дремал, подобно Кутузову-Смоленскому на знаменитом совещании в Филях… Неожиданно он взбодрился.

— Как вы мыслите будущую Европу? — спросил резко.

— Англия потеряет прежнее значение. По бокам материка встанут Франция и Россия, а в центре мы, может быть, позволим чуточку расшириться Пруссии за счет Австрии.

Горчаков дал понять, что переговоры окончены. В поезде он до поздней ночи беседовал с Александром II:

— Они мажут нас по губам Галицией, а в уничтожении Парижского трактата сулят лишь эвентуальную поддержку. При таких условиях нельзя вести точный учет разумной политики.

— Что вы предлагаете? Рвать с Францией?

— Ни в коем случае, — убеждал Горчаков. — Отказаться от союза с Францией — значит, толкнуть ее обратно в объятия Англии. Наполеон Третий замышляет войну к весне следующего года. О сударь! У нас еще немало времени подумать.

— Не забывайте, что я жажду отмщения Австрии.

— Я удовлетворю ваши чувства, совпадающие с моими. Нейтралитет не будет пассивен: мы поддержим его боевым корпусом у самых границ Галиции.

Внутренние дела — душевные

В одном старинном альбоме читаю: «Сегодня на Невском со мною встретился поэт Федор Иванович Тютчев. В большом шерстяном платке, яко в ризе. Шел в глубокой задумчивости, что-то шептал и качал в такт головою. Вероятно, творил…»

Тютчев! Я иногда теряюсь перед этой загадкой. Какая мучительная раздвоенность в страсти к женщинам, между поэзией и политикой. Где муж и где любовник? Где поэт и где политик? Разделяющая грань отсутствует.

Тютчев писал стихи лишь по случаю, на клочках бумаги, разбрасывая их где попало. Зато политика заполонила его душу целиком.

* * *

Федор Иванович навестил семью, где его ожидало холодное отчуждение взрослых детей. Дочери он сказал:

— Аня, хоть ты… сжалься, побудь со мною.

В дедовских шандалах колебались огни свечей. Сбоку он глянул на тонкий профиль дочери, помешал угли в камине.

— Итак, — начал он, глядя на синие угарные огни, — одно поколение, словно волна на волну, набегает на другое, совсем не зная друг друга. Ты не знала своего деда, а я не знал своего. Дед помнил Кунерсдорф, я запомнил Бородино, а для тебя вехою жизни стал Севастополь… Ты и меня не знаешь, Анечка! Мы — два мира. Тот, в котором живешь ты, уже не принадлежит мне. А ведь и я был молод, как ты…

Когда осьмнадцать лет твои И для тебя уж будут сновиденьем, — С любовью, с тихим умиленьем И их и нас ты помяни.

Он замолк. Дочь поправила на нем плед.

— Папа, пойди к маме. Она тебя очень любит.

Да! В этом-то и было несчастье поэта: все