Жизнь Гюго - Грэм Робб

Сам гений места сидел в красном полумраке с зеленым козырьком на глазах – защита от резкого света – и завершал свою так называемую «дилогию». «Марион Делорм», запрещенную при «старом режиме», поставили в августе 1831 года. Как ни странно, пьеса имела весьма скромный успех; возможно, все дело в том, что она вышла с опозданием на два года. Она нашла свою аудиторию позже, в переизданиях и новых постановках. К концу десятилетия бедный и принципиальный сирота Дидье, который влюбляется в куртизанку Марион Делорм, превратился в образцового борца с правящими кругами; его разочарованность и пристрастие к черному цвету в одежде стали источником подражания для двух поколений молодых французов. Пьеса придавала поэтичность их интрижкам с девушками из «низов».

Зато вторая пьеса сразу вызвала фурор. Хотя на сцене ее ждал провал, она пользовалась таким успехом в напечатанном виде, что в публичных библиотеках ее выдавали читателям только на один час.

Если рассматривать сюжет пьесы «Король забавляется» в свете биографии Гюго, она кажется переложением истории о предательстве Сент-Бева{492}. Гюго все время вспоминал слова, нацарапанные Франциском I на оконной раме в замке Шамбор: «Женщины часто ветрены…» Он написал трагедию о короле, который пытается соблазнить дочь своего шута Трибуле, по ошибке приняв ее за тайную любовницу горбуна. Он, конечно, имел в виду Сент-Бева, Адель и Леопольдину – две женщины, жена и дочь, слились в один образ. Тем, кто считает, будто Гюго не догадывался об измене жены, следует представить пару любовников в театре «Комеди Франсез» на премьере, которые смотрят первую сцену: король Франциск, воспылавший страстью к замужней буржуазке, тайно встречается с ней в церкви, одетый в «серое» (в монашескую рясу). Шут подводит женоненавистническую мораль: «Женщина – очень утонченная форма дьявола».

Последняя сцена предлагала странно убедительное решение уравнения, хотя в то время казалось, что оно относится к области чистой фантазии. Трибуле уже собирается бросить мешок в Сену, думая, что там лежит труп короля. Но потом он слышит голос из-за кулис, который поет «Красотки лицемерят, / Безумен, кто им верит…». До него доходит ужасная правда: «Убил свое дитя!»

Пьеса выдержала всего одно представление (22 ноября 1832 года). Художники Аший и Эжен Девериа пригласили на премьеру родственников, один из которых оказался горбуном. Они надеялись, что Виктор Гюго уже преодолел свою одержимость калеками. (Еще одна горгулья в человеческом образе слонялась по сцене в «Марион Делорм».) После того как появился горбун Трибуле, приглашенные оскорбились и ушли. Почтенная часть публики решила разозлиться на Гюго за то, что тот допустил вольности с великими именами из французской истории. Так, Франциска I играл актер, которого шурин Гюго назвал «бабочкой в сапогах»{493}; он пропускал часть своих реплик, отчего смысл пьесы ускользал от зрителей. Само название намекало на французского Нерона и казалось подстрекательством к мятежу. Хуже всего, подрывную реплику шута – «Ваши матери отдавались лакеям! Вы все до одного ублюдки!» – сочли ссылкой на хорошо известный факт: мать и бабка короля Луи-Филиппа испытывали необычайное пристрастие к слугам. Труп в мешке стал последней соломинкой. После того как из-за шума в зрительном зале стало невозможно следить за ходом пьесы{494}, все запомнили лишь отдельные сцены, которые напоминали островки чистого абсурда или отрывки народного фарса: клоун, который ведет долгий и жалкий разговор с мешком… Если бы можно было заново поставить пьесы Гюго и пригласить на них современную ему публику, возможно, он показался бы гораздо ближе к Ионеско и Беккету, чем к костюмным драмам XIX века.

Впрочем, главной проблемой была растущая армия сторонников Гюго: молодых идеалистов-буржуа оттесняла пьяная толпа, стекавшаяся в театр со всех концов Парижа под революционные песни. Пошел слух, что пьесы Гюго – забавная разновидность порнографии. Скорее всего, на представлениях пьес «Король забавляется» и «Марион Делорм» побывали не только соседи Гюго по Королевской площади, но и его консьерж. С каждой новой пьесой аудитория расширялась, и в ней все больше было людей «из низов».

На следующее утро, до того, как Гюго успел призвать подкрепление, он услышал, что театру «Комеди Франсез» приказали немедленно прекратить спектакли, что было странно, потому что цензура после революции 1830 года была отменена.

Только тогда он понял, что видел в проезде дю Сомон. Преступное правительство устроило несколько мелких государственных переворотов во имя «общественного порядка». Хотя Гюго это отрицал, возможно, «Король забавляется» все же был сознательной атакой на правительство. По издательскому контракту, договор расторгался и признавался недействительным в том случае, если пьесу подвергали цензуре. Это доказывает проницательность Гюго. В дневнике есть его ответ на произошедшее – самый непристойный; своего рода словесный эквивалент карикатур, которые служили средством пропаганды среди неграмотных: правительство Луи-Филиппа изображалось монстром, чьи органы выделения были в несколько раз больше остального тела{495}.

В таком состоянии духа Гюго сочинил речь. Зная, что подавать в суд на правительство бессмысленно, и беспокоясь, что студенческие демонстрации в поддержку его пьесы сочтут мятежом{496}, он решил подать в суд на «Комеди Франсез»: поскольку по закону цензуры больше не существовало, театр не имел права запрещать его пьесу.

19 декабря 1832 года в здании коммерческого трибунала царил дух премьеры. Послушать речь Гюго собралась огромная толпа.

Он оказался прирожденным оратором. Целых полчаса он громил правящий режим, сравнивая его мелочное ханжество с эпическим деспотизмом Наполеона. Гюго вставлял в свою речь гротескные образы. При Наполеоне, говорил он, теряя свободу, приобретали входной билет на «возвышенный спектакль». Современный ему режим он сравнил с разбойником с большой дороги, который прячется в чаще законов и отбирает одну свободу за другой.

Подавляемый гнев последних двух лет нашел подходящую мишень: топорные уловки правительства. На изящную, оскорбительную речь Гюго явно повлияла измена Адели. Адель продемонстрировала, что внешняя благопристойность среднего класса – всего лишь тонкая завеса; более того, что буржуазия – не отдельный класс, а просто «сытая часть простонародья». «Буржуа – человек, у которого есть время посидеть. Кресло – не каста»{497}.

Гюго шел по следам собственных творческих находок и озарений. Через несколько дней он отказался от правительственной субсидии, ознаменовав переход художника от традиционного покровителя, короля, к более изменчивому, но в перспективе более щедрому покровителю, народу. В сущности, всю свою оставшуюся публичную жизнь он произносил одну и ту же речь с вариациями, и кажется уместным, что в тот раз он закончил ее предположением о собственном будущем: «Сегодня мою свободу поэта забрал цензор; завтра мою свободу гражданина отберет полицейский. Сегодня меня прогнали из театра; завтра меня прогонят из страны. Сегодня мне затыкают рот; завтра меня вышлют. Сегодня в осаде литература; завтра осажден будет весь город».

Судьи благоразумно устранились от разрешения спора; Гюго присудили оплатить издержки. Но к тому времени в театре «Порт-Сен-Мартен» уже репетировали его новую пьесу. Гюго собирался «доказать правительству, что искусство и свобода могут воспрянуть за одну ночь под неумелой пятой, которая придавила их к земле». «Литературный труд и политическая борьба, – писал он в предисловии к новой пьесе, – отныне будут идти рука об руку. Можно одновременно делать свое дело и выполнять свой долг. У человека две руки».

«Лукреция Борджа» стала второй половиной дилогии, задуманной в то же время, что и «Король забавляется», и «в том же месте его души». По версии Гюго, темой первой из двух пьес было «отцовское чувство, которое освящает физический недостаток», темой второй – «материнское чувство, которое очищает нравственное уродство».

Это решительное рассечение крупного произведения пополам – то, что студенты называют «ценной цитатой». Она очень типична для Гюго. Неудивительно, что экземпляры его книг в университетских библиотеках больше прочих испещрены аннотациями и звездочками, как будто стремятся вернуться к стадии рукописи. Иногда правки избегают лишь несколько строчек из его предисловий, чаще всего самых красноречивых. Вкратце сюжет пьесы едва ли делает честь бурному воображению Гюго. Лукреция Борджа влюбляется в молодого сироту Дженнаро, которого она случайно отравляет вместе с другими заговорщиками, врагами Борджа. Дженнаро, желающий отомстить за смерть лучшего друга, закалывает Лукрецию кинжалом. Умирая, она открывает ему страшную правду: «Я твоя мать!» – с оттенком радости в голосе. Такой психологический поворот сочли совершенно неправдоподобным.