Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте

Внезапно стало очень тихо, орган молчал, толпа замерла. Не могу выразить, что я почувствовал, когда слабый крик младенца, которого Стэнхоуп обрызгал освященной водой, и шушуканье дам-восприемниц, получивших обратно своих перепуганных агнцев, раздались посреди величественного собора. Неописуемый, но очень торжественный момент. Двенадцать крестных, произнеся слова отречения от сатаны и сочетания со Христом, опустились на колени для молитвы – джентльмены, обнажив головы, дамы, преклонив плюмажи. Затем они встали, и шорох их одежд потонул в многоголосом рокоте, с которым Гринвуд обрушил на слушателей «Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем. Тебе превечнаго Отца вся земля величает». Когда орган стих, процессия двинулась вдоль алтаря к южному порталу.

На пять часов пополудни назначили официальное представление. Для церемонии был избран Салдана-парк – просторный луг за дворцом Заморна. Уже в половине третьего покатые берега превратились в многолюдный амфитеатр, а ширь реки напротив дворца во множестве усеяли лодки и баржи. В воротах парка стояли часовые, а легкая кавалерия поддерживала порядок в толпе, что было более чем кстати, ибо по приказу его величества для угощения гостей откупорили двадцать бочек с крепким элем по восемнадцать галлонов каждая.

Не было недостатка в оркестрах, алых стягах и лентах, а нестройный хор то и дело затягивал «В трубы трубите громко над Африки волной» и «Придите, герои».

День выдался погожий и ясный. Мягкое осеннее солнце сияло на небосклоне, свежий ветерок развевал яркие знамена и раскачивал верхушки деревьев, что подобно островам высились над колышущимся людским морем. Неумолчный гул Калабара терялся в реве толпы, заполонившей его берега. И посреди этого оживления молчаливо возвышалась мраморная громада дворца, являя собой образец внешнего спокойствия. Но впечатление было обманчиво – внутри, среди роскоши и великолепия, царили оживление и суета. Там собралась адрианопольская знать во всем блеске аристократического величия и восточной роскоши.

Часы на ратуше пробили пять пополудни. Ангрийцы, со свойственной им горячностью, отозвались нетерпеливым гулом. Наконец парадные двери распахнулись, и перед толпой предстал огромный зал приемов, заполненный высокородными и блистательными гостями. Эдвард Перси со своей ослепительной женой возникли на пороге. Вслед за ними показалась статная фигура графини Нортенгерлендской, воплощение женственной величавости. Рядом стояли леди Хелен Перси, виконтесса Каслрей, граф Арундел, Джулия Монморанси, леди Сесилия Перси и прочая, и прочая.

Тщетно выглядывал я среди джентльменов лорда Нортенгерленда. Впоследствии Бритвер сообщил мне, что, мучимый жестокой меланхолией, его милость весь день провел, запершись в пышных и мрачных покоях Нортенгерленд-Хауса.

Не успели распахнуться парадные двери, как сбоку отворилась маленькая боковая дверца. Две высокие темноволосые дамы, София и Френсис Грэм, выскользнули оттуда и, миновав колонны вестибюля, остановились между громадными центральными опорами. Затем, стоя неподвижно, вытянули руки, предъявив толпе крошечные создания в белых летящих платьицах. Огромные карие очи сияли из-под белоснежного облака страусовых перьев. Странное, почти дикое впечатление производили эти огромные глазища на нежных детских личиках.

Ангрийцы приветствовали царственных младенцев несмолкающим ревом бесчисленных глоток. Оркестры заиграли, взвились в воздух знамена. Силуэт с пышными перьями на голове возник на фоне распахнутых дверей дворца, «сынов человеческих выше»[70]. Стремительно сбежав по ступеням, человек с плюмажем встал посреди луга.

– Полюбуйтесь, ангрийцы, кого послали вам небеса! – воскликнул Заморна, показав на сыновей. – Они такие же ваши, как и мои. С рождения я посвящаю их вам. Произведенные на свет во имя Ангрии, они должны жить ради ее славы и, если потребуется, умереть за нее. Я люблю их не потому лишь, что в жилах младенцев течет моя кровь, а на костях – моя плоть, или та, что мне дороже моей, но за их связь с землей, солнце которой ныне сияет над ними. Ангрийцы, я бы с радостью позволил каждому из вас обнять и благословить моих сыновей, но, поскольку это невозможно, передаю их в руки вашего достойного представителя, и в его лице Ангрия приветствует своих принцев!

Он развернулся и подошел к кормилицам. Полагаю, наследники Заморны впервые видели внушительную фигуру герцога так близко, ибо при его приближении испуганно прильнули к своим защитницам, безмолвно взирая на отца. Он улыбнулся и, склонив голову, увенчанную гордыми траурными перьями, над одним из близнецов – полагаю, Виктором Фредериком, – поцеловал его, еле слышно пробормотал что-то и с нежностью прижал сына к груди.

Крошечное создание не выразило неудовольствия. Напротив, заулыбалось всеми ямочками на щеках.

– Пусть мистер Джон Керкуолл приблизится, – повелел герцог. Указанный джентльмен повиновался.

– Поскольку вы, – продолжил его светлость, – являете собой истинное воплощение Ангрии, самую суть ее надежд и чаяний, я вверяю вам моего сына и наследника. Пусть же с поцелуем того, кто избран представлять всех ангрийцев, он впитает в себя благородный дух этой земли!

Не суди строго, читатель, но тут мой рассказ обрывается. Заморна поднял сына, и в это мгновение я, наблюдавший церемонию из дворцового окна, вытянул шею, потерял равновесие и сверзился вниз с высоты в двадцать футов. Меня сочли убившимся насмерть, и до следующего утра я пролежал в полном бесчувствии. Прошу простить меня за этот пробел в повествовании.

Ч.А.Ф. Уэлсли

14 октября 1834 года

Текущие события

[71]

Всякому его ремесло: кузнецу – наковальня, портному – иголка и ножницы. Пусть Ричтон[72] займет место на военном или мирном совете, пусть изобразит в полный рост сановников за массивным круглым столом черного дерева, стонущим от груза государственных документов. Пусть опишет гнев и раздумье, заносчивость и презрение на лицах великих мужей – пусть умело живописует армейский мундир и суровую решимость одного, контраст между штатским платьем и властной повадкой другого, пусть своим колдовским пером вызовет к жизни огромный зал, где зеркала по стенам отражают склоненные над столом фигуры, которые то совещаются, то яростно спорят; пусть, оживленные его мастерством, зазвучат со страницы отдельные голоса во всем богатстве их меняющихся интонаций: уверенная басистая скороговорка Эдварда Перси, гипнотическое журчание Говарда Уорнера. Пусть покажет нам все выразительные мелочи, придающие рассказу истинное правдоподобие: носовой платок, красивым жестом вытащенный из кармана в пылу перебранки, щелчок открываемой табакерки, быстрый взгляд на часы, когда по остекленевшим глазам владельца видно, что мысли его заняты отнюдь не вопросом, который час. Каслрей машинально поправляет галстук или цепочку – он целиком захвачен спором о важных делах страны, но в непроизвольных движениях сквозит его щегольская натура. Арундел приглаживает белокурые локоны, словно перед зеркалом, продолжая самозабвенно и пылко отстаивать некую меру, за которую ратует его партия. Торнтон, распалясь, забывает свой любимый провинциальный говорок, и вот уж речь генерала – чистая и звучная, если не считать редкого присвиста северного ветра, – неотличима от речи его ненавистного и ненавидящего брата. Пусть Ричтон изумит нас этим всем, и пусть Гастингс[73] ознакомит нас с терминологией и тактикой войны, пусть всколыхнет нам душу воинственными и сладостными напевами своей родной Ангрии. Пусть проведет нас вдоль ее величавых рек – не по лугам вдоль недвижных заводей, но через обители цапель, выпей, оляпок, кроншнепов и куликов, обрамленные осокой, камышом и ползучим пыреем, пусть покажет нам Калабар или Этрею (дикую Этрею, чьи бурные волны, бегущие к океану, и сейчас окрашены кровью негров) при луне; первый из них – царственный поток, омывающий белые стены молодой и прекрасной столицы Востока, струящийся меж оборонительных фортов, что с обоих берегов смотрят в его глубины, словно завидуя свету небес, отраженному в белой пене и темном зеркале бегущей воды.