Рыжее счастье - Наталия Рощина

Эрнест Павлович уверенно смотрел в будущее. Он будет рядом с Марой. Будет ровно столько, сколько она пожелает. Когда-нибудь им все же предстоит расстаться. И это расставание не будет столь мучительным, если сейчас он расставит все по своим местам.

— Послушай, Мара. Я благодарен тебе. Ты сама не знаешь, как приятны мне твои слова… Но все должно остаться как есть. Я — твой наставник, учитель, друг. Прими меня таким. Другой путь ведет в тупик.

— Любовь ведет в тупик? — вытирая слезы, спросила Мара.

— А что тебя удивляет? — Гурин понял, что кризис миновал. Мара готова слушать, она немного успокоилась, а значит, может воспринимать то, что он хочет донести до нее. — Разве любовь приносит только радость? Не знаю, если положить на чаши весов все хорошее и дурное, что было совершено ради любви, я не уверен, какая именно чаша перевесит.

— Как странно вы говорите.

— Мара, ради бога, прислушайся. Дай время своему чувству или окрепнуть, или умереть. Я уверен, что в твоих словах — ожидание любви, ее жажда, но не сама любовь. Давай подождем.

— Чего? — Мара перестала шмыгать носом и вскинула с вызовом голову.

— Ты сама разберешься в том, что происходит. Ты заметишь, что любовь еще только на пороге и я не твой герой. — Эрнест Павлович устало потер виски. — Пообещай мне успокоиться.

— Вы просите невозможного. Как будто в моих силах приказывать сердцу!

— Да, в твоих. Ты сильная, Мара. Настолько сильная, что даже сама не осознаешь до конца своих возможностей.

— Сейчас вы скажете, что пока главное — учеба, а остальные глупости нужно выбросить из головы.

— Заметь, — улыбнулся Гурин, стараясь разрядить обстановку, — заметь, что это ты сказала.

— И вы, конечно, не станете с этим спорить.

— Не стану. У тебя время — до конца июня, — сказал он ей. — Вступительные экзамены в июле. Ты должна успеть подготовиться. Я не буду хлопотать за тебя, поняла? Репетиторы, книги, любые вопросы — пожалуйста, но на поблажки не надейся! А потому выбрось ты меня, старика, из головы. Скажи себе что хочешь, только выбрось!

— Легко советовать, — обиженно отвернулась Мара.

— А ты попробуй.

— Значит, у меня нет шанса?

— Есть, но только тот, о котором мы с тобой говорили в самом начале. Шанс начать другую жизнь, изменить все. — Эрнест Павлович достал пачку сигарет, покрутил ее в руках и снова положил в карман куртки. — Не думай, что мне легко быть таким рассудительным. Я должен, понимаешь? Так нужно, и все.

Она поняла, что оказалась права: Гурину нужна послушная дочь, та, которой он будет гордиться, с которой не стыдно в свет выйти. Только разве всем объяснишь, что она его воспитанница, а не любовница? Мало ведь кто поверит в бескорыстные намерения: его старым развратником обзовут, а ее — расчетливой девицей. Зачем далеко ходить — вон Светлана Сергеевна точно так решила. Она, которая знает Гурина лучше других. Мара вздохнула, удивилась своим мыслям: зачем она об этом думает? Кому и что она собирается объяснять? Какое ей дело до того, что скажут другие? Пусть придумывают, пусть окружают их невероятными слухами, распускают сплетни. Они не ранят ни ее, ни Гурина. Главное то, что сам Эрнест Павлович ее любовь не принимает, отвергает деликатно, годами, опытом прикрывается, как щитом.

— Эрнест Павлович?

— Что, Мара?

— Боюсь, что я не оправдаю ваших надежд.

— О чем ты? — Гурин насторожился.

— Мне нужно больше. Человек — странное существо. Ничего не имея, мечтает о малом, а получая хоть что-то, сразу хочет многого, всего…

— Я тоже хочу всего, — тихо ответил Эрнест Павлович. И, услышав это, Мара, обрадовавшись, бросилась к нему. Ей показалось, что она достучалась. Гурин сбросил маску нравственного, разумного человека и откликнулся на зов сердца. Мара ожидала, что сейчас он обнимет ее. И это будет не спасительное объятие, а чувственное, полное обретающего свободу желания.

Но ничего подобного не произошло. Эрнест Павлович раздосадованно поморщился. Он все понял. Демонстративно спрятав руки в карманы куртки, он произнес назидательным тоном:

— Я не договорил. Так вот, я тоже хочу всего, но в свои годы я научился контролировать желания. Контролировать в том плане, чтобы они не противоречили моим возможностям. Несовпадение «хочу» и «могу» — самое неприятное, но с годами воспринимаемое философски, то есть без трагедии.

— Да, конечно, — истерически засмеялась Мара. — Какая трагедия в том, что молодая девушка влюблена и что ее первое настоящее чувство остается без ответа? Вы лицемер, Эрнест Павлович. И я бы не говорила так, если бы вы действительно были абсолютно равнодушны ко мне. Но я вам нравлюсь, нравлюсь! И вы хотите большего, но попросту боитесь. И знаете, почему я так уверенно говорю это?

— Почему? — Гурин видел, что Мара возбуждена. Ее глаза горели огнем безумства. Наверняка сейчас она наговорит глупостей, а завтра скажет, что ничего не помнит, что она не могла такого сказать. Ее нужно было остановить, но Эрнест Павлович решил все-таки дать ей выговориться. Лучше пережить минутную слабость, чем много дней, месяцев носить в душе невысказанное, наболевшее. — Так почему?

— Потому что, несмотря на юный возраст, я обладаю богатым опытом общения с мужчинами. Я успела хорошо изучить их, понимать с полуслова, полувзгляда. И потому я говорю вам, что вы — лжец, обманщик, похотливый старик, который хочет красивой истории! Вам наплевать на мои чувства. Для вас я — кукла, заводная, механическая, послушная, с ограниченным набором слов. А вы, наверное, считаете себя мастером, который сумеет сделать из нее шедевр — интеллектуальную игрушку. Но вы забыли, что я живая и у меня есть чувства, мои чувства, которые не подвластны вашему контролю!

Мара видела, как вытягивается от удивления лицо Гурина. Он беспомощно оглянулся вокруг, словно ища поддержки или надеясь, что все эти слова обращены не к нему. Потом снова испуганно посмотрел на Мару. Было уже достаточно сказано, но Гурин боялся, что самое главное Мара припасла напоследок. Он хотел попросить ее остановиться, но слова не желали сходить с языка. Значит, ему не остановить ее и он неизбежно услышит все.

— Так вот, мне плевать на все те блага, которыми вы меня окружили. Я видела столько дерьма, столько плохого, что даже грешно теперь вдруг ни за что ни про что получать такой пансион. Когда я не вижу конечной цели, я начинаю сомневаться. Вы же ничего не объясняете. Вы только врете, прикрываетесь возрастом и отмалчиваетесь, когда нужно говорить! К черту все! — Мара взмахнула руками, резко рассекая воздух. — С меня довольно. Я больше не желаю быть игрушкой в ваших руках. И не нужно делать меня счастливой во искупление ошибок прошлого!

Повернувшись, Мара решительно зашагала по аллее парка. Охранники расступились, пропуская ее, потому что на просторной алее Мара не видела никого и ничего. Глаза ее застилали слезы. Мара почти бежала, слыша громкий стук своих каблуков. Звук становился невыносимым, и, отвлекаясь, она принялась считать шаги: один, два… шестнадцать. Да, так легче. По крайней мере, сейчас удается больше ни о чем не думать.

— Мара! Мара, подожди! — За спиной послышалось тяжелое дыхание, кто-то бежал, пытаясь догнать ее. И, не оборачиваясь, Мара была уверена, что это Гурин. Она не заметила, как высохли слезы.

«К черту! Не хочу! Не буду!» — мысленно произнесла она, ускоряя шаг, но вдруг горячее прикосновение обожгло ее ладонь. Резко остановившись, Мара повернулась. Продолжая крепко сжимать ее руку, Гурин, согнувшись, пытался восстановить дыхание. Он не мог говорить, и Мара с явным превосходством, чуть не с презрением смотрела на него.

— Мара! — Он вытер выступившие капли пота со лба.

— Ну что, что?! — Ей хотелось стряхнуть с руки его горячие пальцы.

— Не уходи. — Он просил, но тон его был далек от жалобного. Поняв, что Гурин страдает, Мара удивилась тому, как достойно он держался. Он умеет быть величественным, даже когда просит. Маре это понравилось. Она испытала удовлетворение, увидев, как он прямо смотрит ей в глаза, как осторожно переминает ее пальцы в своих.

Охранники, пытаясь быть рядом, уже остановились в нескольких метрах от них. Мара подавила улыбку: ей было смешно. Охрана… Как она может спасти человека от него самого? Их внимательные, немигающие глаза переходили с Мары на хозяина. Никаких эмоций, никакой оценки происходящего.

— Мара, не оставляй меня, — тихо произнес Эрнест Павлович.

— Зачем, зачем вам все это? — искренне не понимала она.

— Позволь мне не отвечать.

— Снова недомолвки.

— Хорошо. Считай, что ты — мой каприз. Останься со мной, в моем доме. Позволь мне заботиться о тебе дальше. — Гурин уже был прежним: с гордой осанкой, расправленными плечами, чуть надменный, но вместе с тем беззащитно-слабый. Мара ощущала это противоречие, понимая, что сейчас душевное равновесие этого мужчины полностью в ее руках. Что она испытала? Удовлетворение? Сладость мести за свою отвергнутую любовь? Любовь… Он совсем не говорит о ней. Как будто забыл, с чего начался их разговор.