Пляжная музыка - Пэт Конрой

— Бернсайд, — произнес я. — Знаменитая плантация Бернсайд.

— А она ведь не врала, — сказал Дюпри. — Такая плантация действительно была, и там-то наша Джинни Пенн и выросла.

— Тогда где сейчас эта плантация?

— Под водой, — ответил Даллас.

— Под водой? — удивился я.

— Она находится под Чарлстоном, возле Пайнополиса. Когда запрудили реку и сделали озеро Маултри, Бернсайд ушел под воду. Джинни Пенн со стороны матери — Синклер, а Бернсайд принадлежал Синклерам.

— Теперь усек, — отозвался я. — Джинни Пенн так расстроилась из-за потери дома предков, что вышла замуж за пуэрториканца, нашего деда.

— Она так и не рассказала, чем кончилась эта история, — заметил Дюпри. — Должно быть, бабуля считает затопление дома карой небесной. Своего рода знамением.

— Откуда ты все это узнал? — спросил Ти.

— Моя жена Джин дважды в неделю ездит в Чарлстон. Работает над дипломом магистра истории. Она корпела в библиотеке на Кинг-стрит. Там она и наткнулась на мемуары Синклеров. Джинни Пенн дважды их упоминала. Дом и в самом деле был красивым.

— Приятно слышать, что в ее натруженных венах течет голубая кровь, — заметил я.

— А мне нравится быть деревенщиной, — ухмыльнулся Ти. — Мне идет.

— И в самом деле идет, — заметил Даллас, пристально посмотрев на младшего брата.

— Ты не должен был так быстро соглашаться, — обиделся Ти.

— А все эти дружки Ти. Вот из-за чего стоит волноваться, — сказал мне Дюпри.

— Что есть, то есть, — поддакнул Даллас.

— Эй! Я люблю своих друзей. Замечательные парни. И девчонки тоже, — набычился Ти.

— Ловец креветок садится к нему в автомобиль, точно Рокфеллер, — ухмыльнулся Даллас.

— У него нездоровая тяга к низам общества, — произнес Дюпри. — А я хочу, чтобы он был все же разборчивее в выборе друзей.

— Все, что мне нужно, так это братья получше, — заявил Ти. — Ха! Неплохо сказано! Вы, парни, всегда надо мной измывались. Но теперь Ти вырос. И больше он такого не потерпит!

Приехав домой, мы просто сидели и смотрели на закат с верхней веранды, где когда-то играли еще мальчиками. Помню, как больше двадцати лет назад сидел в этом же плетеном кресле и кормил Ти из бутылочки, а мама, на девятом месяце беременности, носящая под сердцем Джона Хардина, готовила ужин. Отец работал в офисе допоздна. На передней лужайке Дюпри учил Далласа обращаться с футбольным мячом. Если б не воспоминания, время словно бы остановилось. Мы сидели там, где было светлее всего, и смотрели на угасающее солнце. Мы и раньше прощались здесь с загорелыми, смуглыми днями, раскрашивавшими реку, а она, страдающая вечной бессонницей, убегала от них вдаль.

Я покопался в скудных отцовских припасах. Принес холодного пива — его мы купили по дороге вместе с орешками. Достал маринованные огурчики и прямоугольник острого сыра чеддер. Сыр я нарезал и положил на соленые крекеры вместе с колечками красного лука. Братья ели не ради удовольствия, а чтобы восстановить энергию. Сейчас они могли съесть все, что угодно. Где-то в доме зазвонил телефон, и Даллас пошел взять трубку. Потом вернулся и объявил:

— Мама поела немного твердой пищи.

Мы обрадовались и провозгласили тост за реку и за нашу мать, которая могла смотреть на ту же воду из окна больничной палаты в миле от нас.

— Ну сильна, — сказал Дюпри, глотнув пива.

— Недостаточно сильна для лейкемии, — возразил Даллас. — В следующий раз та ее доконает.

— Как у тебя только язык поворачивается?! — возмутился Ти.

Он вскочил и направился к ограде, стараясь на нас не смотреть.

— Извини, — произнес Даллас. — Действительность помогает мне пережить плохие времена… и хорошие.

Я заметил, что Ти украдкой утирает слезы. Его эмоции так на всех подействовали, что я сказал:

— Это моя любовь помогла ей преодолеть кризис. Мой героический перелет через Атлантику, чтобы быть с матерью, когда я ей потребовался.

— Нет, ей помогла тихая любовь всеми пренебрегаемого и осмеиваемого третьего сына, Далласа, который вытащил ее из склепа, — улыбнулся Даллас.

— Склеп, — отозвался Ти. — У нашей семьи нет никакого чертова склепа.

— Я взял на себя смелость изъясняться литературно. Это была метафора, — пояснил Даллас.

— А я и не знал, что у тебя склонность к литературе, — заметил я.

— Нет, конечно, — признался Даллас, — но я ведь вправе хоть на что-то претендовать?

— Хоть на что-то? — переспросил брата Дюпри. — Еще несколько таких претензий — и даже СРА[79] для этого не хватит.

— Кончай реветь, Ти, — сказал Даллас. — А то у меня может возникнуть комплекс, что недостаточно люблю маму.

— Так и есть, — всхлипнул Ти. — И никогда не любил.

— Неправда, — ответил Даллас. — Когда я был маленьким, то думал, что нет на свете человека лучше ее. Потом подрос и узнал ее поближе. Естественно, пришел в ужас. В жизни не встречался с такими силами лжи. Этого я перенести уже не мог. Потому-то и перестал обращать на нее внимание. Здесь нет большого греха.

— А я люблю ее такой, какая она есть, — заявил Ти. — Хотя она изговняла всю мою жизнь и расшугала всех моих девушек.

— Все правильно, — отозвался Дюпри. — Твои девушки были просто атас!

— Но ты ведь их совсем не знал.

— И слава тебе господи, — в унисон отозвались Даллас и Дюпри.

— Тебе повезло, что еще можешь плакать, — улыбнулся я Ти. — Такое не часто бывает.

— Ты плакал с тех пор, как мама заболела? — спросил Даллас у Дюпри.

— Нет. И не собираюсь, — отрезал Дюпри.

— Почему? — спросил я.

— А кому надо, как Ти, нюни распускать?

Стало темно, на небе одна за другой зажглись звезды. Я подумал о собственных слезах и о тех, что не пролил по Шайле. После ее смерти я думал, что буду рыдать не переставая. Но нет. Ее смерть высушила меня, душа превратилась в пустыню. Неспособность плакать сначала тревожила, а потом стала всерьез пугать меня.

Я начал наблюдать за другими людьми и слегка успокоился, заметив, что здесь я не один такой. У меня даже появилась теория, объяснявшая подобный стоицизм перед лицом смерти жены. Каждое объяснение становилось оправданием, поскольку Шайла Фокс-Макколл заслуживала моих слез больше, чем кто-либо на земле. Эти слезы скопились внутри меня, как во внутреннем море, но навсегда так там и остались. Я считал, что американские мужчины рождаются наделенными такой же склонностью к слезам, как и американские женщины. Но поскольку нам запрещено проливать их, мы и живем намного меньше женщин. У нас разрывается сердце, поднимается давление, алкоголь разъедает нам печень, а все потому, что озеро слез внутри нас не находит выхода. Мы, мужчины, умираем, потому что наши лица недостаточно увлажнены.

— Выпей еще пива, Ти, — улыбнулся Даллас. — Это поможет.

— Мне не нужна помощь, брат, — ответил Ти. — Я плачу от счастья.

— Нет, — сказал я. — Плачешь, потому что еще не утратил способности плакать.

— Давайте еще раз позвоним Ли, — предложил Даллас.

— Замечательная мысль, — одобрил я и направился к двери.

— Что-то случилось, — услышал я голос Дюпри.

— А что такое? — спросил Даллас.

— Куда-то запропастился Джон Хардин, — объяснил Дюпри. — Дед ходил к нему домой, но его нигде не видно.

— Еще объявится, — успокоил брата Ти.

— Этого-то я и боюсь, — отозвался Дюпри, всматриваясь в темноту.

Там внизу, у реки, светились окна больницы.

Глава пятнадцатая

Не знаю отчего, но когда я думаю о местах, где бывал или хотел бы побывать, то чувствую себя счастливее, чем на данный момент. Мне трудно ощущать себя счастливым в настоящем времени. Долгими римскими вечерами, на званых обедах в окружении множества красивых женщин, в легком дыхании которых чувствуется «Пино Гриджио»[80], я вдруг обнаруживал, что мысли уносят меня на запад, несмотря на клятву никогда не возвращаться в родной штат. Я носил на себе Уотерфорд, словно черепаха, вынужденная таскать на спине тяжелый панцирь. Закрывал глаза и, сделавшись невесомым, как это бывает во сне, шел по воздушным улицам Уотерфорда.

Сейчас, когда я действительно шагал по Блю-Херон-драйв к адвокатской конторе своего отца и брата, мне неожиданно захотелось многоголосицы и шума римских улиц. Я быстро поднялся по ступеням и направился к офисам на втором этаже, выглядевшим второразрядными и запущенными.

Даллас что-то деловито писал в блокноте и, только закончив предложение, поднял на меня глаза.

— Привет, Джек. Добро пожаловать к моей машине для печатания денег. Сейчас закончу — и я в твоем распоряжении. — Даллас еще что-то написал, а потом сказал: — Сегодня потерял еще двух клиентов. Они плохо реагируют, когда видят, что основатель фирмы блюет в канаве.