Я бросаю оружие - Роберт Белов

— А ты, ясно море, кончишь когда-нибудь молоть эдакую египетскую тарабарщину?

— Французскую, авек вотр[2] пермисьён, Бодуэн дэ Куртанэ, не из Перми, то есть Молотова, а с вашего разрешения. Это у меня фасон дэ парле, манера разговора. А у вас? Парле ву франсэ? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш? Чу ви пароляе эсперантэ? Вераськиськодым-а удмурт сямен? А-а, вы коворийт тунгуску!

— Я вот тебе сейчас нашпрехаю, вераськись окоящий!

— Кес кё сэ?

— Чего?

— Что — чего?

— Чего такое кес кё сэ?

— Что такое кес кё сэ?! Что такое кес кё сэ... Что такое кес кё сэ? Комар муху укусэ, муха лапкой потрясэ, — вот что значит кес кё сэ! Анфан тэррибль, Мишка!

Володя расхохотался при этом уж шибко издевательски, а потом запустил в дядю Мишу подушкой, и они начали возиться, стараясь не нарушить друг другу раны. В госпитале часто, как только оживали, начинали бедокурить, как ровно детсадовские ребятишки. Володя сам первый напал, но досталось ему от дяди Миши-медведя, как и полагается агрессору: он еле-еле выкарабкался, отбежал от дяди Мишиной кровати, но встал в величественную позу и гордо так, что хоть плачь от смеху, прокричал опять же свою египетскую тарабарщину:

— Ля гард мё, мэ нэ сэ ран па! И постукал себя по груди.

А, ей-богу, я и без переводчика понял тогда, по-моему, что такое сказал Володя! Мёр, видно, уж на всех языках это мёр, а гард и гвард — не велика разница: часто в разных военных книжках встречались авангарды там и кавалергарды, а в шахматах когда-то было гарде ферзю наподобие шаха королю, Семядоля всегда так играет. Да и читал я что-то такое, кажется в «Отверженных», будто это произнес не то сам Наполеон Бонапарт Первый, не то кто-то из его маршалов или генералов. Вот так вот — мы и сами с усами! Ля гард! С тех пор, пожалуй, я и стал полегоньку-потихоньку обезьянничать с Володи разные французские выражения.

Ну, Володины штучки-шуточки шутками, а я и с дядей Мишей тогда не больно-то остался согласен. Несчастные люди, конечно, иногда могли стать подлыми, но чтобы из подлых кто-нибудь был бы несчастным, я что-то не замечал.

Из всех базарных я уважал только Бориса Савельевича и Мишу Одессу. А из барыг один Васька Косой пользовался нашей симпатией, потому что не был крохобором и был самым тяжелым из мотокостыльников. Но и тот забулдыга и трепач. Ранили его, конечно, здорово, но человек он какой-то несерьезный, вроде пацана. Он носил под гимнастеркой тельник и постоянно говорил, что служил в морской пехоте. В это тоже не верил никто, и Васька злился, начинал махаться костылем, лез в драку. Мы доводили его всегда одной и той же шуткой, которую начинали разыгрывать примерно так:

— Вась, отгадай загадку, разреши вопрос: кто стреляет в пятку, а попадает в нос?

— Шла баба с тестом, упала мягким местом. Чем, ты думаешь?

— Как правильно пишется: сратостат или статосрат?

Васька ржал и отгадки выкрикивал с удовольствием:

— Дерижопль!

— Вась, а Вась, еще одну отгани: без рук, без ног — на бабу скок. Что это?

Тогда он начинал материться и прыгал за нами на одном костыле.

— Чего ты, Вась? Коромысло же! В букваре написано.

— Я вам покажу букварь, салаги! Больно грамотные стали!

Барыги тоже похохатывали над ним, но иные из них и побаивались его. Обидеть Ваську по-настоящему было рискованно. На его защиту вставали все базарные мотокостыльники, что приторговывали зажигалками, мундштуками, папиросами, самодельными конфетами и прочим разным добром. Вообще-то мы с Васькой жили дружно, и он всегда помогал нам, если мы затруднялись сплавить что-нибудь, помогал найти барыгу-перекупщика.

Прежде я бывал на базаре часто, заходил просто так, до школы или после школы, посмотреть, как режутся в очко на барыши Васька Косой с приятелями или дерутся мотокостыльники: они частенько дрались пьяные. Забегал купить на трешку пару папирос или домодельное безе по пять рублей штука — такой колобок из сладкой пены и воздуха, единственное лакомство, которое нам перепадало.

Промышляли мы на базаре по-разному: продавали барыгам старые газеты и стеклянную посуду; чуланы, сараи, кладовки, свои и соседские, а то и совсем чужие, были нами подчищены под метелочку. Потом мы сюда таскали на обмен госпитальные пайки и табак, легкий, какой-то волокнистый и сырой, который ранбольные не очень жаловали.

Одно время и сами мы, весь наш класс, здорово навострились разживаться здесь табаком. Делалось это так. Мы высматривали какого-нибудь крестьянина с мешком самосада и накапливались в сторонке. Крестьяне обычно торговали, сидя прямо на земле или на снегу, чтобы не потратить копейку на плату за место на прилавке. Кто-нибудь из наших один, чаще всего Мамай, разбежавшись, проносился мигаю торговца и пинал мешок. Полмешка — на землю. И тут с воплями и свистом налетала вся наша ватага, каждый хватал по горсти или сколько уж ухватит.

И ни разу ни одного из нас не попутали: торговец, вместо того чтобы сцапать кого-нибудь, торопился пригоршнями грести табак обратно в мешок. Мы хохотали в сторонке, слушая причитания и ругань:

— Запел лазаря, сирота казанская! Не бздимо, мужик: табак самсон зовет на... и на сон!

Но однажды какой-то старик так завыл нам вслед, что многим из наших стало не по себе, прямо муторно:

— Ууу, как жить-то будем?!

Я подумал, что у него, у бедолаги, может быть, всего-навсего одна грядка, как у нашего соседа Степаныча, и он засаживает ее самосадом. Может, есть нечего, и он приехал продавать табак на еду. И Васька Косой, увидев нас на следующий день, сказал:

— Вы вот что, дьяволята, вы это дело кончайте! Товар-то зачем переводить? Ну, хапнете по горсти, а то ведь больше того рассыпете по снегу.

После того случая я решил, что лучше уж лямзить папиросы у отца. Рискованнее, конечно, но хоть не по-злому. Ну, Васька — черт с ним, а я представил, что было бы, если бы все видела Оксана. Да и ребята наши тоже оставили такой промысел: крестьяне нас приметили и, как только мы появлялись на базаре, нам загодя грозили дрыном.

И я сейчас шел на базар без особой охоты. Честно говоря, я побаивался, что с водкой в госпитале мы опять погорим и будет страшно стыдно перед отцом. Кроме того, мне во что бы то ни стало нужно было увидеть Оксану.

Но как уйдешь от ребят?

А город жил между тем своей сегодняшней жизнью — шумливой, невиданной, праздничной.

Чуть не на всех углах громыхали громкоговорители. Кажется, по-моему, и которые целую войну молчали, даже если и «В последний час», и те сегодня грохотали. Видно, чтобы и еще поддать шуму, во многих квартирах патефоны были выставлены прямо на подоконники. В одном квартале мы подряд услышали песенки про Сашу, Машу и Андрюшу.

Из одного окна:

Саша, ты помнишь наши встречи?..

Из другого:

Брось сердиться, Маша,Лучше обними!

И рядом из третьего:

Здравствуй, Андрюша!Пришла тебя послушать.

А с угла тут же как рявкнет громкоговоритель:

Ой, милок!Ой, Вася-Василек!

Складно у них получилось, как по заказу!

Одного русского Ивана пошто-то не вспомнили.

Мы решили сами исправить такую промашку. Долго не могли ничего придумать. Но все-таки вспомнили и грохнули разом трое:

Ах, куда же ты, Ванек,Ах, куда ты?Не ходил бы ты, Ванек,Во солдаты!

И только мы с этим управились, довольные собой, как из следующего окна целая гоп-компания ка-ак рявкнет:

Наш Константин берет гитаруИ тихим голосом поет.

Невозможное дело!

Мы давай вспоминать, нет ли песен про нас. Песен не оказалось. Про Манодю и Мамая были, правда, я вспомнил, но оперы, из Пушкина — «Дубровский» и «Пиковая дама»; по радио часто передавали всякие арии Владимира и Германа. У Маноди так совсем ничего себе, красивая, душевная — про мать. Про Манодину мать, вообще-то, такого не запоешь, она ему так всыпала по заднице, что и забывалось, поди, все доброе. А вот про Герку — точно, картежник; сам Миша Одесса обучил его в очко играть, а он — нас...

А про меня — не оказалось совсем ни шиша. Вот так победитель! Где справедливость?

И про Оксану наверняка нету. Имя у нее очень редкое. И слава богу, что нет. А то бы и Мамай, чего доброго, что-нибудь бы исполнил...

Попеть и песен послушать нам сегодня пришлось!

Я опять увидел сторожа Федосова. Он сидел на скамеечке один и, по-моему, кемарил, румпель свесился почти до гармони. Был нос-то уже фиолетовый: видно, Федосов порядочно-таки наклюкался.

Я вспомнил, как утром, (когда шел в школу с Горбунками и Димкой, собирался подобрать про него и для него песню, да не очень тогда получилось. А тут я мигом вспомнил «Матроса-партизана Железняка», запел, а ребята, которым тоже интересно посгальничать над таким необыкновенным дедом, подхватили как можно громче, чтобы разом его разбудить.