Вместо любви - Вера Колочкова

– Это ты меня сейчас похвалила? Или поругала? – слегка подтолкнула ее плечом Инга.

– Да похвалила, конечно же похвалила… – вздохнула легко Надя и тут же взвилась над сестрой, раскрылась широкими выпрямленными плечами, как большая птица: – А только Вадима я тебе все равно не отдам! И не мечтай даже! Он навсегда мой! Вот тебе, поняла?

Сложив из пальцев толстую фигу, она сунула ее под нос Инге так резко, что та отпрянула испуганно. Потом коротко и виновато взглянула в сердитое и честное лицо сестры, ловко просунула голову ей под руку, обняла за шею, прижалась к ее влажной щеке:

– Прости, прости засранку… Ну прости, прости…

– Да ладно, проехали… – нарочито сердясь, проворчала Надя.

Верочка смотрела на них непонимающе, моргала светлыми короткими ресницами. Потом протянула тихо:

– Девочки, а вы о чем это? Я, если честно, ничего не поняла… Я от водки совею сразу, совсем глупая становлюсь…

– Да так, ничего страшного, Верочка, – успокоила ее Надя. – Не бери в голову. Пробежала тут меж нами одна черная кошка.

– Почему – пробежала? Она всегда раньше меж нами жила… – тихо, будто для самой себя, проговорила Инга.

– Ну да, и правда жила, – так же тихо подтвердила Надя. – Никогда мы меж собой полностью сестрами не были, в этом ты права. Только теперь вот удосужились…

– Ну что ж, и то хлеб! – подняв на сестру глаза, благодарно проговорила Инга. – Хоть одну отцовскую волю мы с вами исполним – жить в любви сестринской. А из остального, нам наказанного, выходит, и ничего больше…

– А ты знаешь, какую записку нам Люба оставила, уходя?

– Нет… А какую?

– А такую – прощайте, мол. Больше не появлюсь в вашей жизни. Никогда. Считайте, что меня и не было… Так что и эту волю отцовскую мы не соблюли, девочки. Не подружились с ней…

– Что ж, умная женщина эта Люба, как оказалось, – тихо произнесла Инга. – Никого нельзя силой заставить ни любить, ни дружить. И даже последней волей нельзя. Каждому свое, как говорится…

– А ты-то как, Инга? С Севкой-то что решила? Мы так с Верочкой и не поняли… Примешь его предложение?

– Да ничего я такого не решила! Чего тут решать, раз душа не лежит. Да и вообще… У меня там Родька за Светланой Ивановной горшки выносит, а я…

– Какой Родька? У тебя еще и Родька есть?

– Да нет… В общем, это не то… Он мне приятель просто. Или больше, чем приятель… Я уж и сама теперь не знаю…

– Горшки, говоришь, выносит? Сын родной, значит, за мамой не выносит, а этот выносит? Ничего себе, приятель! Тут, похоже, никаким таким приятельством и не пахнет. Тут уж, дорогая моя, пахнет настоящим чувством. Таким, которому картины в золотых рамках без надобности… Тоже мне – сравнила чужое дерьмо с картинами! – безапелляционно произнесла Надя, разрубив перед Ингиным лицом рукой воздух.

– Но ты же, Инночка, всегда этого Вольского любила! – подала слабый голосок Верочка. – И что в том такого плохого, если ты в этой… в золотой рамке жить будешь? Хорошо же! Ты за нее не решай, Наденька. Пусть уж она сама…

– Ну да. Для кого-то и хорошо, может. Но только не для Инги, – грустно возразила ей Надя. – Характер у нее не тот, чтоб чьим-то чистым холстом быть. Папин у нее характер-то, вот в чем дело… А вообще, действительно, пусть сама решает. А мы с тобой любое ее решение примем. Даже самое неправильное. Потому что она – сестра нам…

Они посидели еще какое-то время молча, плечом к плечу, на маленькой скамейке, как три нахохлившихся воробья – два больших и один маленький. Потом Надя скомандовала:

– Ну что, пошли, что ли? А то Инга на поезд опоздает…

– Ой, и правда! – встрепенулась испуганно Инга. – Пошли, девочки! Надо убрать тут все, скамеечку на место отнести… Я ее взаймы взяла…

Они встали, посуетились еще немного и бестолково, собираясь, потом поклонились отцовской могиле в пояс и пошли. Отец провожал их с портрета добрыми глазами. Инга шла меж сестер, маленькая и худая, как ребенок. Меж Веры и Надежды. И несла в себе их любовь осторожно, будто боясь расплескать ненароком.

Севка выскочил им навстречу из машины, поймал Ингин взгляд, посмотрел в томительном ожидании. Потом, скользнув взглядом по лицам Веры и Нади, повел плечами, будто от них отстраняясь.

– Сев, я не поеду с тобой. Прости.

– Это потому что я цирюльник, да? Так вы с сестрами решили?

– Нет, не поэтому. Просто это все долго объяснять, Сев, а у меня времени нет. Да и ни к чему что-то объяснять… У тебя своя жизнь, у меня своя. И меня моя жизнь устраивает, как совершенно неожиданно для себя я вдруг выяснила. Прости, Сев. Ты поезжай. Меня девочки до автостанции проводят. Тут остановка недалеко. А на поезд потом уж я сама сяду…

– Ты хорошо подумала, Инга? Сама подумала? Или сестры твои за тебя так решили?

– Нет, Сев. Я вообще ни о чем не думала. Ни сама, ни с сестрами. Просто решила, и все.

– А ты все равно подумай, Ёжик… Вот, возьми мою визитку на всякий случай. Одна останешься и подумай. Мое предложение остается в силе. Позвони…

Он вытащил из кармана шикарного черного плаща визитку, сунул ее Инге в руки и, резко развернувшись, запрыгнул на свое водительское сиденье. Мотор тут же хрюкнул, заведясь с полуоборота, и джип рванул с места, проехал мимо застывших в сторонке Веры и Нади, обдав их капельками жидкой грязи из подсохшей мелкой лужи. Они не обиделись. Лишь посмотрели ему вслед с жалостью и пониманием. Потому что всякое хамство может случиться с обиженным в лучших своих чувствах мужчиной…

На поезд Инга успела. Впритык, минута в минуту. Вера с Надей посадили ее на автобус, который как раз и привез ее на вокзал их областного города. Хорошо, что время не отпускное. И билеты продавали свободно, и в кассе никого. Инга влетела в свое купе, запыхавшись, упала без сил на полку. За вагонным окном тут же поплыли унылые пейзажи большого промышленного областного центра, день собирался переходить в ранние сумерки грустного межсезонья. Солнце еще пыталось выглянуть из-под плотных облаков, иногда ему это даже и удавалось, и тогда короткие его всполохи били по глазам с уходящей силой отчаяния. Ничего не поделаешь – зима скоро. Скорей бы уж. Хоть какая-то определенность. Снег – значит, зима, трава зеленая – значит, лето, листья желтые на деревьях – вообще красота. Осень, значит, самое любимое ее состояние природы… Подумалось тут же – как важна для нее эта самая определенность. Во всем. Пусть жизнь трудна и холодна – это тоже ее жизнь. Зима, значит. А потом непременно наступят и весна, и лето, и осень жизненные. Никуда не денутся. А вот это межсезонье – сплошная просто неопределенность, и маета, и метания всякие. Межсезонье такое души…

Поезд вырвался, наконец, на свободные от людских селений просторы, набрал положенную ему скорость. Вагонная полка под Ингой приятно покачивалась, как детская колыбель, приглашая к уютному сну. Только ей совсем не спалось. Попробуй усни тут, когда пережитое за два коротких дня ворочается в тебе тяжело, перепахивает всю твою привычную жизнь наново. Вот, например, голос оскорбленного соблазна шепчет на ухо – дура ты, мол, Инга Шатрова, ой, дура… Могла бы поменять свою жизнь запросто, одним махом, за каких-то полдня поменять! Жила бы, беды не знала… Холста своего пустого да серого пожалела, глупая! Ну, рисовал бы на нем Севка Вольский красоту всякую, тешил бы свое униженное в борьбе за хорошую жизнь самолюбие… Не убыло бы от тебя. Или убыло бы? И тут же, голос соблазна перекрывая, начинала пульсировать внутри горячая точка и вырастала в непонятное и тревожное ощущение, замешенное то ли на горячей благодарности к Родьке, то ли на незнакомом ей чувстве по отношению к Светлане Ивановне, которое… черт его знает, как оно называется, это чувство! Наверное, состраданием называется? Если так, то какое же оно странное все-таки, это самое сострадание. И легко от него на душе, и тяжело одновременно. И без него уже – никак, черт бы его побрал в самом деле…