Век Константина Великого - Якоб Буркхард

Все это дало интересный двойной результат. С одной стороны, неоплатонизм требовал нравственного преображения и самоотречения; с другой – ничто не могло вернее уничтожить остатки истинно языческих морали и благочестия, нежели этот акт заклинания духов, доступный лишь для посвященных, высокомерно отрицающий права больших множеств, чью веру в старых богов и героев он смущал. Одно время мифы отвергали или толковали аллегорически, богов называли демонами, и даже героев при необходимости ухитрялись вписать в систему. Когда при Константине обшарили огромное количество храмов и отправили на переплавку золотые и серебряные части составных идолов, многие язычники поразились тому, что ни демона, ни пророка, ни даже шепчущего призрака не обнаружилось ни в глубинах храмов, ни внутри самих статуй. Люди научились отделять прекрасную рукотворную форму бога от его демонической природы. Особого упоминания заслуживает культ Ахилла в своем демоническом аспекте, усилившемся после III столетия. Ахилл является обитателям Троянской равнины уже не как идеал героической красоты, но как наводящее ужас видение.

Так перед нами вырисовывается судьба позднеязыческого монотеизма. Конечно, чистые души и проницательные мыслители, пришедшие к пониманию единства Бога в духе ранних и лучших времен, еще продолжали существовать. Но слишком часто вере этой вредили демонические добавления. О язычестве, например, Аммиана Марцеллина не так легко судить, ибо он был одним из благороднейших людей IV века и насквозь видел колдунов от философии при дворе своего героя Юлиана; но как ограничен его монотеизм! Боги у него продолжали оставаться если не демонами, то, в сущности, олицетворениями качеств. Немезида – верховное право божества в действии, при этом она именуется дочерью Юстиции. Фемида – извечный закон, но как личность она начальствует над авгурами. Меркурий зовется mundis velocior sensus, что приблизительно значит «движущий принцип вселенной». Наконец, Фортуна продолжает управлять человеческой судьбой. У этих поздних язычников верховное божество передало свое основное свойство, а именно личностность, меньшим богам и демонам, в честь которых теперь проводились обряды. Может быть, это верховное существо лучше всего сохранило собственное лицо у солнцепоклонников, которые всех богов производили от солнца и служили ему как материальному и духовному принципу бытия. Константин, по крайней мере внешне, похоже, склонялся к такой вере, пусть даже и избрал для нее форму культа Митры; об этом еще пойдет речь. Отцу его, Констанцию Хлору, старательно приписывают поклонение единому истинному Богу – если только Евсевий опять не возводит обычную митраистскую религию на уровень чистого монотеизма. В этот период смешения религий в язычество и парсизм вполне могли проникнуть элементы иудаизма, как, например, в случае с каппадокийскими гипсистариями (что означает – служители Высочайшего Бога) в начале IV столетия. Они были истинными монотеистами, но влияние их распространялось лишь на данную провинцию, и поэтому подробнее говорить о них здесь нужды нет. Наконец, кое-где можно обнаружить приметы совершенно бестолкового монотеизма среди тех, кто всегда умел держать нос по ветру и, когда эдикт Константина о терпимости устранил все границы, стал стараться никого не обижать. Такова молитва одного из панегиристов подобного сорта: «Мы взываем к тебе, Верховный Создатель всего в мире, чьи имена столь же многочисленны, сколь и языки, данные тобою людям, и нам не дано знать, какого имени требуешь ты! Присуща ли тебе божественная сила и разум, разлитые во всем мире, через которые ты существуешь во всех элементах, и ничто вне тебя не влияет на твои действия; или же ты – владыка, пребывающий превыше небес и глядящий на свои труды с высокой башни; мы просим и умоляем тебя – сохрани нашего повелителя вовеки». Видно, что говорящий оставляет право выбора между имманентным и трансцендентным божеством, и, когда он далее присваивает этой неопределенной высшей сущности всемогущество и милосердие, он тут же отказывается от своих слов дерзкой заключительной формулой: «Если ты не дашь заслугам его награды, тогда иссякли или твое могущество, или твоя благость». Этот галльский оратор, несомненно, лишь один из множества нерешительных и благоразумных людей, желавших увидеть, какое действие возымеет эдикт.

Теперь, рассмотрев философский демонизм и его влияние на языческий монотеизм, мы снова обратимся к тем верованиям и магическим представлениям переходного периода, которые относятся скорее к народным суевериям. Впрочем, как уже указывалось, четкой границы здесь провести невозможно.

Зачастую мы наблюдаем в этой области только развитие уже существовавшего в предыдущий период. Так, например, гаруспики-этруски удержали свои позиции, и, пожалуй, могущество их даже возросло с тех пор, как они едва не вымерли в I веке. При императорском дворе гаруспики пользовались официальным правом советоваться с богами, а также имели значительную частную практику, по крайней мере в Риме. Авгуры в узком смысле устанавливали будущее по внутренностям животных и полету птиц, гадали о воле небес по молниям и даже сами притягивали их, управляли основанием городов и делали многое другое; но с течением времени они объединились с другими чародеями, в частности с астрологами-халдеями, и наши авторы не всегда вполне отличают их от прочих магов.

Оракулы – то есть ответы на вопросы касательно будущего, данные в определенных святых местах, – тоже отнюдь не умолкли, хотя у них и появились грозные соперники в лице странствующих заклинателей. Разнообразнейшие языческие религии империи сходились на том, что есть особые места, где воля богов открывается яснее всего. Поэтому во всех провинциях имелись храмы-оракулы, пророческие источники, священные расщелины, гроты и тому подобное – некоторые восходили ко временам высокой, дорийской античности, – отвечавшие на все возможные вопросы. В этот же перечень следует включить святилища Эскулапа и Сераписа, куда, дабы увидеть целебные сны, зачастую собиралось самое лучшее общество. Но так или иначе, торжественных, общественно значимых, публичных совещаний с богами больше не проводилось. Те, кого интересовали дела государства, сохраняли величайшую секретность и предпочитали обращаться к заклинателям. Однако, если никто уже не советовал Крезу гекзаметрами перейти Галис, все же толпы паломников разных интересов и общественных положений продолжали приносить подношения наиболее почитаемым прорицателям. Павсаний посетили один за другим все греческие оракулы, руководствуясь благочестием и любопытством. О Дельфах у нас имеется ряд скудных заметок, который зато никогда не прерывался надолго и, сойдя на нет в правление Константина, вскоре возобновился. Вплоть до позднейшего времени встречаются упоминания о греческих и малоазиатских оракулах в Абах, Делосе, Милете, Колофоне и других местах; не следует позволять вводить себя в заблуждение христианским авторам, среди которых общепринятым стало утверждение, что после рождения Христа оракулы замолчали. По-видимому, в очень древнем святилище в Додоне это действительно так и случилось. Рим сберег «сивиллины книги», считавшиеся высочайшим авторитетом, когда речь шла о судьбе государства, и продолжал время от времени справляться с ними. Однако похоже, что при Аврелиане, во времена варварских вторжений, против того, чтобы советоваться с этими книгами, в сенате выступила целая партия людей просвещенных, или же еретиков. Излюбленным оракулом окрестностей Рима, к которому обращались даже императоры, стал величественный храм Фортуны в Пренесте, взиравший на близлежащие земли со своих высоких террас. Весьма почитаемые храмы в Антии и Тибуре были, так сказать, второго сорта по сравнению с «пренестинскими жребиями». В Верхней Италии теплый источник Апон близ Падуи пользовался широкой славой не только благодаря своей целебной силе, но также и благодаря пророчествам, произносившимся (по крайней мере, в случае с Клавдием Готским) Вергилиевым гекзаметром. Как и во времена Плиния Младшего, исток реки Клитумн близ Сполето, в местности, прелестной и по сей день, конечно, сохранял подобное же сакральное значение. В раннехристианские времена знаки новой религии появились на одном только из многих храмов и часовен, украшавших это место, – видимо, чтобы изгнать пророчествующих демонов.

В Африке карфагенская Небесная богиня продолжала пользоваться огромным почетом благодаря своим прорицаниям вплоть до времен Диоклетиана. Даже Галлию не обошли оракулами; по крайней мере теплые источники при храме Аполлона в Отене могли велеть дать обет или нарушить его.

Что касается оракулов восточной части империи, то у нас имеются отдельные пространные сообщения о храмах Эскулапа в Эгах, сарпедонского Аполлона в Селевкии и Малла – все три находились в Киликии, – как и о храме пафийской Венеры на Кипре, оракуле на горе Кармел и нескольких египетских святилищах. Пожалуй, вообще каждый более-менее крупный азиатский храм претендовал на пророческое знание. До конца IV века идол Баальбека иногда выносили наружу, и, подобно статуе Аполлона в Гиераполе, он указывал направление движения шествия, чему давалось соответствующее истолкование. Обычно же ответы писали или же сообщали с помощью условных знаков. Примечательно усердие, с которым пальмирцы искали у Аполлона в Сарпедоне и Афродиты в Афаке сведений насчет долговечности их королевства.