Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Ты знаешь, Вилли, только теперь я понял, что победил смерть. Я так хотел пить, так хотел пить. У меня все горело внутри, я же ранен. Видно, серьезно… Но я попил и теперь буду жить, Вилли! А это главное. Разве не так, Вилли? Мне было очень страшно одному, я погиб бы один. Теперь мне не страшно.

Он говорил, и глаза его наполнялись горячечным блеском.

— Да, я буду жить! Я хочу жить!

Только тут заметил Вилли, что гимнастерка Макса была вся в крови. Он намеревался положить Макса удобнее, чтобы осмотреть его раны, а если нужно, то и перевязать их. Но при каждом прикосновении раненый скрежетал зубами и чуть не кричал:

— Не трогай! Прошу тебя… не трогай… Мне очень больно.

И, оставленный в покое, тихо стонал сквозь зубы. Вилли морщился.

— Ты бы потише. Нас могут услышать.

— Ладно, не буду… — И он смолкал на мгновенье.

Всходило солнце. Легкий ветерок силился всколыхнуть мокрую от росы застывшую в утренней дреме рожь. Она стояла сплошной, неподатливой стеной, и только отдельные стебли, слишком вытянувшиеся ввысь, закачались на ветру, осыпая на землю бисеринки росы. На дубовых ветвях зашевелилось птичье царство. Гулкое щебетание заглушало серебристый перезвон быстрого ручья. На дне его виден был каждый камешек, каждая былинка, трепетавшая под стремительным напором водной струи. Подсыхала трава, становилось теплее, невыносимо хотелось спать.

Раненый стонал, о чем-то бредил. И когда приходил в сознание, все говорил и говорил об одном и том же:

— Я хочу жить…

Говорил и снова бредил, стонал. Стон переходил уже в вопли, крик.

В поле, среди ржи, послышались голоса. То ли шли на работу крестьяне, или пастухи выгоняли коров на пастбища, а может быть, поблизости двигалась воинская часть. И как ни клонило Вилли ко сну, он настороженно прислушивался к каждому звуку, к каждому голосу.

И когда человек под дубом снова напомнил Вилли, что он, этот человек, будет жить, что он хочет жить. Вилли мысленно возразил ему: «Нет… Это уже не в твоей воле. Это уже в моей воле. Иначе тут ничего не поделаешь…»

И он сделал то же самое, что минувшей ночью с этим дурнем Гансом, который питал большую слабость к соболям. Розницы тут особенной не было. Один мечтал о соболях, другой о веселом житье. Не всем же оно удается!

«А главное, так оно спокойней будет».

Вилли равнодушно обыскал карманы любителя веселой жизни. Достал оттуда золотые часы, кое-какие мелочи, попавшие в карманы не совсем обычным путем во время этого необычного путешествия. Перетащил труп подальше в рожь, припрятал его там, бросил в воду ненужные теперь ракетницы, направился через ручей к лесу. Осторожно подобрался к месту, где стояла эмка. Но машины там уже не было, очевидно, забрали при облаве. Вилли искренне пожалел об этом: в машине находился испорченный радиопередатчик. Это — лишнее свидетельство против него, если случится что-нибудь непредвиденное. В машине были также карабины и некоторый запас продовольствия.

Вилли долго блуждал по лесу, выбирал глухие тропинки, избегал дорог. Он боялся теперь встречаться с людьми. Чувствовал, как исчезает вся его прежняя уверенность, былая ловкость, находчивость, которые помогали ему выбираться из самых тяжелых испытаний. У него остался один только компас, и Вилли изредка поглядывал на него, стараясь итти прямо на запад. Его мучил голод. Заметив на лесной поляне мальчика, который сидел у костра и жарил на огне кусочек сала, вздетый на ореховый прутик, Вилли направился туда. Сало шипело, потрескивало. Мальчик пристально следил за ним, чтобы оно не подгорело, чтобы ни одна капля обжигающего жира не упала в огонь, на землю. Поэтому он время от времени подносил этот кусочек сала к ломтику хлеба. Капли жира вскипали на хлебе, оставляя на нем темные пятнышки. От сала, от этого хлеба шел такой запах, что у Вилли на мгновенье закружилась голова. Широко раздувая ноздри, он осторожно, кошачьей походкой подбирался к костру, стараясь остаться незамеченным. И вот он стоит перед мальчиком, не то просит, не то приказывает:

— Отдай!

Мальчик глядит на него испуганными, выпученными глазами. Но видя, что перед ним обыкновенный красноармеец, он, стыдясь своей боязни, с трудом говорит:

— Дяденька! Вы очень хотите есть. У меня так мало, всего один ломтик хлеба… Я сбегаю, дяденька, домой, принесу вам хлеба. У нас в хате есть еще молоко…

Вилли замечает, что на поляне пасутся коровы. Значит, мальчик не обманывает, говоря про молоко. Но Вилли не может ждать, он должен есть сейчас же, немедленно…

— Отдай! — В голосе его слышится жесткая нотка. Мальчик растерянно сует ему ломтик хлеба, вздохнув, передает прутик с салом, пугливо глядит в глаза странного человека.

— Садитесь, дядечка! Сидя удобнее.

Но человек ест стоя. Его мокрые от лесной сырости колени дымятся паром. Вилли ест и рукой, в которой сало, нащупывает чехол с ножом. Его глаза глядят мимо костра, мимо кочки, на которой сидит этот мальчик. Небольшой мальчик. Лет ему, может, десять, может, немного больше. Чехол с ножом на боку, хорошо, что Вилли не потерял его. Все же лишний свидетель этот мальчик… Вилли не любит лишних свидетелей.

Но на краю поляны слышатся голоса. Там бегают дети, видно, такие же пастушки, как этот мальчик. Заметив незнакомца, некоторые из них бегут сюда. И мальчик, сидевший у костра, почувствовал, как рассеялись его растерянность и страх. Очень уж странно ведет себя этот человек. С радостным возбуждением он говорит своим товарищам:

— Хлопцы, может, у вас есть хлеб или еще что? Вот дядя красноармеец очень хочет есть.

Мальчики обыскивают свои торбочки и, хвастая один перед другим, достают кто ломтик хлеба, кто печеную картошку, кто кусочек сала. Нашлась и бутылка молока, и огурец, и даже луковичка.

— Ешьте, дядечка, подкрепитесь, да бейте этого фашиста-гада! Он и к нам уж хочет подобраться! Откуда вы, дядечка? Может, вы заблудились, так мы покажем вам дорогу.

Человек забирает в карман, в шапку всю свою поживу. Глядя в сторону, спрашивает:

— Какая деревня впереди? И сколько километров?

— Мы проводим вас.

— Не надо… — И торопливым шагом идет вглубь леса. За ним бросилось было несколько мальчуганов, но он сердито посмотрел на них, прикрикнул:

— Вам или кому другому я говорю?

Дети сразу отстали. Не надо мешать этому сердитому дяде-красноармейцу, может, у него серьезные дела.

То ли минувшая ночь со студеными росами, то ли все приключения минувшего дня так подействовали на Вилли, но он чувствовал, что с ним происходит что-то необычайное. Он то садился, даже несколько раз прилег, забившись в густые заросли папоротника, снова вставал, торопясь пройти как можно больше. То он отчетливо видел и ощущал каждое деревцо, каждую былинку под ногами. Подсмотрел даже, как взлетел дятел и в лучах солнца среди широкоствольных сосен мелькнули его пестрые крылья, словно багряные капли растопились в золоте солнца. Потом будто стало темно-темно. Что-то грохотало вокруг, не стихая. Осыпалась с медноствольных сосен колючая хвоя, вот несколько иголок попало за воротник, царапают шею. Вилли наклонился, чтобы вытащить из-за воротника эти колючие иглы. Наклонился и поскользнулся на чем-то. Дотянулся рукой до него. Оно было хрустящим, холодным на ощупь. Поднес к глазам кусочек этого хрустящего, холодного. Это было что-то красное. Так выглядит кровь, — сколько раз видел ее Вилли. Он попытался подняться и больно ушибся о шершавое корневище. И ему показалось, что он упал с парашютом в этот глухой и темный лес. Где-то поблизости его товарищи, его боевые друзья.

— Макс, автомат твой цел?

И никто не откликнулся. Только вокруг гудело, грохотало. Что-то гудело в воздухе, над самыми вершинами деревьев. Должно быть, шли самолеты, на которых они летели сюда, на эту землю.

— Подготовить парашюты!

Вилли очнулся было на мгновенье и с удивлением разглядывал кусок мухомора в руке. Он очень неприятно пахнул, этот мухомор. И Вилли снова впал в забытье.

А вокруг шел бой. Части Красной Армии отступили. По шоссе, по проселкам двигались механизированные немецкие войска. Немцы рвались дальше, на восток.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

За какой-нибудь месяц Игнат Лагуцька пережил больше, чем за все годы своей жизни. Правда, и лет ему было не очень много, пошел всего-навсего восемнадцатый год. Характером он уродился в отца своего Силивона, всегда серьезный, рассудительный. Если уж брался за что-нибудь, то обязательно доводил дело до конца. Он работал на крупном станкостроительном заводе, где до того закончил фабзавуч. Считался неплохим слесарем.

Родители были довольны, что дети стали на ноги, что каждый из них нашел свою дорогу в жизни. Старший сын — председатель колхоза. Дочь, учившаяся в городе, вышла замуж и обзавелась своей семьей. Муж ее, военный, был славным парнем, любил семью. Мать и отец всегда радовались, когда их дочь Ксеня с мужем и ребенком приезжали к ним летом в гости.