Целитель 12 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Здорово… — выдохнула Рита очарованно.

— Чертовски здорово! — подхватила Фон Ливен. — Ты только представь себе — шестьдесят тысяч французов подали такие прошения, и почти все написаны на языке Гюго и Дюма! А вот Фальер пользовался родной речью Пушкина! Почему? Ведь Александр I прекрасно знал французский! Ищем ответ… — лукавая улыбочка изогнула женские губки. — И… находим! Через месяц после принятия присяги Фальер обвенчался с некоей Анисией Лисянской, дочерью помещика Полтавской губернии, кстати, родственницей того самого Юрия Лисянского, командира шлюпа «Нева», что вместе с Крузенштерном сходил вокруг света… Амурная мотивация! Тут любой язык вызубришь наизусть, лишь бы признаться в любви своей милой! А вот копия из церковно-приходской книги. Правда, здесь Фальер уже Георгий Александрович… Или вот, еще одна копия, только с другого прихода — в 1820-м у Георгия и Анисии родилась дочь, которую назвали как? — ладонью Елена прикрыла ответ. — Угадаешь?

— Маргаритой? — выдохнула Гарина.

— Правильно! Она была их единственным ребенком, а когда выросла, стала женой Афанасия Сулимы. Ну, как? Интересно?

— Не то слово!

— Ну, тогда на — и читай! И храни — такая книга стоит золотом по весу. О, совсем забыла похвастаться! У меня теперь тоже есть кое-что за душой! — Елена вытащила из-за пазухи эмалевый медальончик по типу того, что носила Зинаида Юсупова, только с портретом легендарной Шарлотты Карловны фон Ливен. — Это ей император Николай Первый пожаловал княжеский титул! — полюбовавшись, Елена вернула украшение обратно в ложбинку между грудей. — Вот так вот, любезная донна Фальер!

Тот же день, позже

«Бета»

Москва, площадь Дзержинского

За решеткой я не сиживал, если только турецкую «зону» не считать, поэтому «внутрянка» КГБ была мне внове. Хотя тюрьма какая-то не настоящая. Больше похоже на комнату в студенческом общежитии, разве что окна нету, а полуподвальное прячется за стальным жалюзи.

Койка, как койка. Теплое верблюжье одеяло, чистые простыни. Стол, стул, шкаф. И свет не горит весь день — вон выключатель у двери. Щелк! — и делаем ночь.

Да и дверь обычная, сколоченная из дерева. Толстая — ничего за нею не слыхать. Отворялась она трижды в день — и мне заносили завтрак, обед или ужин. Ничего так, есть можно.

Сегодня на обед был борщ с кусочками мяса, пюре с котлетой и компот. Чего б так не жить? Я и жил. Поразительно, но именно теперь, в заключении, ко мне вернулось прежнее душевное спокойствие.

Страхи да тревоги словно усохли — я не ждал от будущего подлых каверз. Даже боль от потери Инны притупилась, в первые дни еще, а ныне и вовсе сменилась тихой, светлой печалью. Нет, ничего амурного я к Гариной не испытывал, просто смерть женщины всегда ранила меня больнее, чем мужчины, воина по предназначению. А Риточка…

То идиотское недоразумение в Гаване, и мое позорное бегство… Я этого не забуду, я ничего не забываю. Но буду вспоминать тот поганый день, страдальчески морщась и стыдливо кряхтя. А как еще отнестись к минутам позора? Явил свой инфантильный гонор в полном блеске! Ну, ладно, ладно… Лежачего не бьют.

Я хмыкнул, пошевеливаясь и вытягивая ноги. Говорят, в «настоящих» тюрьмах запрещено лежать днем. А мне можно…

Я с удовольствием подтянул книжку. Вот, в каком году мне удавалось валяться — и услаждать мозг чтивом? Не помню уже! А тут…

Потрепанная обложка, знаменитая влекущая «рамка»… «Родился завтра». В «Альфе» эту повесть о Горбовском только замыслили, а в «Бете» издали давным-давно. Ценят тут Натанычей, уважают. Я бережно «распахнул» книгу, роняя закладку.

'…Антон остановил вездеход под брюхом свайного танка. В свете фар брюхо выглядело очень неопрятно. Антон, задрав голову, рассматривал его сквозь мутный от пыли спектролитовый фонарь кабины. С брюха свисали грязные сталактиты раствора, оно было заляпано жирной грязью графитовой смазки, в которую влипали рассыпухи мелкого щебня и песка, и все это было покрыто скрученными фестонами вырванного с корнем саксаула.

— Саша, — позвал Антон в микрофон.

— Да, — отозвался Саша. Он сидел в рубке управления танка где-то в двадцати метрах над головой Антона.

— Саша, ты хочешь кушать?

— Спрашиваешь! — сказал Саша. — Это ты, Антон? Четыре желудка из пяти у меня пусты.

— Ну вот и хорошо, — сказал Антон. — Ваша мать пришла, молочка принесла. Открой ротик, Саша.

Брюхо танка раскрылось пополам. По спектролиту забарабанили осколки сталактитов. Антон подал вездеход вперед и, приподнявшись на сидении, оглянулся. Из угольно-черных недр танка высунулись, блестя в свете прожектора, стальные трубы с магнитными присосками, впились в переднюю цистерну и рывком подняли ее.

— Ну как? — спросил Антон. — Вкусно?

Было слышно, как Саша пыхтит, манипулируя механической рукой. На освободившуюся платформу грохнулась пустая цистерна. Автопоезд качнулся. Антон, не глядя, подал вездеход еще немного вперед. Снова блеснули стальные трубы, и вторая цистерна исчезла в брюхе танка.

— Еще? — спросил Антон.

— Давай еще, — ответил Саша.

— Только не грохай так порожняк, — попросил Антон. — Ты мне платформы разобьешь.

Саша с грохотом сбросил вторую пустую цистерну и сказал:

— Платформы — это мертвая материя. Почему мы все так заботимся о мертвой материи и забываем о живой?

Антон присвистнул. Саша втянул в танк третью цистерну и продолжал:

— Даже ты. Ты же отлично знаешь, что я умею работать. Ты прекрасно знаешь, что я не роняю порожняк, а бросаю. Но беспокоят тебя только платформы, коим цена — дерьмо.

Третья порожняя цистерна аккуратно легла на платформу. Автопоезд даже не вздрогнул.

— Ты опять собой недоволен? — спросил Антон сочувственно.

Брюхо танка закрылось.

— Спасибо, — сказал Саша. — Заезжай.

Антон тронул вездеход и повел автопоезд между двумя рядами бешено вращающихся буров. Двенадцать буров, по шесть с каждой стороны. И каждый выгрызает колодец глубиной в двадцать метров, а потом в колодец заливается воняющий тухлыми яйцами раствор, который застывает, образуя гигантскую сваю. Вся магистраль Трансгобийского шоссе будет стоять на этих сваях — сто свай на километр. Танк пожирал невообразимые количества раствора — в хвосте колонны медленно тащился передвижной завод, непрерывно изготовляющий раствор.

Поезд выехал из-под танка. Поперек магистрали свирепый ветер нес тучи песка и пыли вперемешку со снегом. Гусеницы вездехода лязгали по неровному застывшему бетону, уминая черные от окалины железные прутья. Сквозь мутную мглу далеко впереди маячили красные хвостовые огни плитоукладочного агрегата. По сторонам трассы еле видные в темноте, громоздились черные кучи щебня. По ним что-то ползало, светя маленькими фонариками.

«К плитоукладчикам мне, пожалуй, и не нужно, — думал Антон. — Цемент им завезли вчера». И вдруг ему очень захотелось к плитоукладчикам. Там работали девушки, и они очень любили его.

«Минут на десять можно, — решил Антон. — Заброшу им немного шоколаду».

Интересно, что опять приключилось с Сашкой? Впрочем, он всегда такой — недовольный. Только один раз я видел его довольным. Нет, два раза. Первый раз, когда он нашел дохлого олгой-хорхоя. А второй — когда Галина позволила ему поднести чемодан. Но все же, зачем платформы ломать?

«А в этом ведь что-то есть, — подумал он. — Нам всегда прежде всего бросаются в глаза внешние результаты поведения человека, даже когда он ведет себя через машину. Интересно, научатся когда-нибудь люди точно определять душевное состояние человека по характеру разрушений, которые этот человек наносит окружающей мертвой материи?»

В лучах фар вдруг появилась черная фигура, ужасно размахивающая руками. Антон изо всех сил нажал на тормоза и успел только мимолетно подумать: «Ну, теперь всему конец». Но он не зажмурился и, только вцепившись в руль, изо всех сил откинулся на сиденье. Он услышал, как позади загрохотали цистерны. Вездеход занесло и поставило поперек дороги. Человек исчез — может быть, под гусеницами. «Сволочь», — подумал Антон, с трудом отклеиваясь от спинки сиденья. Он был весь мокрый от напряжения и ужаса. В фонарь забарабанили…'