Заколдованный круг - Сигурд Хёль

Час прошел, прежде чем поклажу уложили и крепко привязали веревками, чтоб ничего не упало. Гнедой пофыркал на медвежью шкуру — должно быть, кто-то из его предков встречал медведя в лесу, — но успокоился, поняв, видимо, что этот медведь мертвый.

Когда Ховард уезжал, все выстроились на лугу. Кьерсти стояла в сторонке. Она махнула ему разок и торопливо скрылась в доме.

Ховард пел всю дорогу. Не в обычаях этого селения так петь? Что ж, значит, пришла пора, чтобы такой обычай привился. Здесь ведь все-таки тоже люди, а не просто ходячие кули с мукой.

К вечеру, проезжая Лиэн, он заглянул на хутор, поздороваться с хозяином. Вышел Хёгне и некоторое время молча смотрел на Ховарда.

— Ну и ну! — наконец пробормотал он. Хёгне говорить не мастак, но, когда Ховард отъехал, он крикнул ему вслед, чтобы заглянул как-нибудь вечерком и рассказал поподробнее.

Выехав из лесу, Ховард увидел множество людей на тропе. И сообразил, что они высыпали из домов, чтоб уважить человека, убившего медведя косой, ну и, ясное дело, своими глазами увидеть, правда это или брехня.

Ханс Нурбю встретил его раньше других. Он долго рассматривал огромную шкуру.

А под конец повторил слова, которые Уле произнес вчера:

— Выходит, и правда бог тебя бережет, Ховард.

Нурбю повернул и пошел с ним.

Медленно вышагивая рядом с лошадью, они здоровались то с одним, то с другим, то с целой группой людей. Казалось, половина селения высыпала на улицу, чтобы посмотреть на диковину — убитого косой медведя. Однако из почтительного страха перед Нурбю никто их не останавливал, никто ни о чем — не расспрашивал.

Но самому-то Хансу Нурбю Ховард должен был рассказать, как дело было. И, внимательно выслушав, Нурбю повторил — ясно, что бог бережет Ховарда.

Ханс проводил его до поворота тропы в Ульстад. Почти весь остаток пути он молчал и вроде бы не так уж и, спешил домой.

Нурбю женился вторично лет шесть назад. Он подыскал в главном приходе вдову без детей, с хозяйством и лесом. Она переехала в Нурбюгду. Но народ поговаривал, что за всю жизнь Нурбю это первая сделка, когда его обманули. Баба оказалась сущей ведьмой, язык у нее что бритва, такими бывают порой бездетные женщины. «Нет, мы не имеем в виду Рённев, ты и сам понимаешь!» — поясняли люди, рассказывая об этом Ховарду. Желчная, жадная, она плохо относилась и к детям Ханса — конечно, насколько хватало смелости. Во всяком случае, слишком-то далеко она не заходила. Нурбю как был, так и остался в своем доме хозяином. Но теперь ему было там неуютно. Частенько он приходил вечерами в Ульстад просто так посидеть.

Рённев встретила Ховарда во дворе.

Она принарядилась в платье с серебряными украшениями на груди и башмаки с серебряными пряжками.

Они поздоровались за руку, словно он вернулся из дальней поездки. Некоторое время она молча разглядывала медведя.

— Хорошая выйдет полость для саней, — сдержанно похвалила она. Но когда она смотрела на Ховарда, глаза ее светились. Они без слов говорили: «Ховард! О Ховард!»

Тучи сгущаются

В первый же вечер Рённев и Ховард изжарили на углях медвежье сердце и съели. С незапамятных времен считалось, что от этого будешь сильным, смелым и мудрым. Между прочим, ничего в нем вкусного не было — будто подметку жуешь.

— Теперь ты мой медведь! — сказала Рённев и улыбнулась. Но вдруг стала серьезной, побледнела и крепко прижалась к нему.

— Медведь ты мой, люблю тебя пуще прежнего! — бормотала она, уткнувшись ему в шею.

У Ханса Ульсена Томтера, хэугианца, вернувшего в свое время хусманов в Ульстад, рядом с хутором была небольшая дубильня. Он выделал из медвежьей шкуры полость для саней.

— Пусть она принесет тебе благословение божие! — сказал он, отдавая Ховарду медвежью полость.

Ханс был из тех людей, в чьих устах такие слова не звучали фальшиво или смешно. Он добавил уже более буднично:

— По-моему, это самая большая шкура, которую я когда-нибудь видел. Не всякий решится выступить с одной косой против такого зверя.

— Некогда было испугаться! — только и ответил Ховард.

И тут Ханс в третий раз произнес фразу, которую Ховард уже дважды слышал:

— Чудеса да и только, что ты так отделался. Знать, бог тебя бережет.

С каждым разом Ховарду все меньше нравилась эта фраза. Он отлично знал: кого бог бережет, с того и спрос больше.

Ховард возвращался домой с огромной тяжеленной шкурой, перекинутой через спину лошади. Гнедой больше не фыркал — из шкуры выветрился дух живого медведя. Ховард, медленно двигаясь по тропе, смотрел по сторонам.

Научились чему-нибудь в селении за эти годы, глядя, как он хозяйничает на полях у себя в Ульстаде? Есть ли прок от его новшеств?

И да, и нет. Все шло не так хорошо, как он когда-то мечтал. Далеко не так. Но уж и не так плохо, как он боялся когда-то в тот долгий-долгий день, поджидая ленсмана.

Люди приметили клеверные поля в Ульстаде — они выделялись, и не так уж мало тех, кто купил или получил от Ховарда семена клевера. Кое у кого появился также чистый ячмень для посевов. Они сразу смекнули, что чистое зерно лучше, чем смесь, которую они раньше сеяли.

Но вот, пожалуй, и все, что они уразумели. Рожь они так и не полюбили, не помогло даже то поле в Ульстаде, где рожь была в человеческий рост. И что севооборот — основа основ, они по-прежнему не понимали.

Стояли последние августовские дни, и Ховард видел зеленую ботву на картофельных полях, которые тянулись вдоль всей тропы.

Ну да, народ теперь начал сажать картофель. Может, это и хорошо. Но картофель-то появился не из-за проповедей пастора Тюрманна или больших урожаев у Ховарда. Он появился — и сказать-то стыдно — из-за нового закона, согласно которому снова разрешалось гнать самогон из самим выращенного продукта, и одновременно вводился подворный налог на водку, который должны платить все, независимо от того, гонишь самогон или нет. Вот тогда-то здешние крестьяне и воспылали любовью к картофелю.

Ховард будто заново переживал медовый месяц. Было так, как сказала Рённев в тот день, когда он привез убитого зверя, — он стал ее медведем, она любила его пуще прежнего.

Рённев пылала страстью. Она сделалась ненасытной, казалось, будто часы их сочтены, и она боится, что не успеет вдоволь им насладиться.

Она увлекала его, он и сам делался необузданным и горячим, но душу его терзали сомнения. Временами она вдруг начинала казаться ему чужой, ее страсть пугала его.

Временами — чаще днем — он спрашивал себя, а здорова ли Рённев? Она стала раздражительна, придиралась к служанкам; раньше этого никогда не было.

Ее раздражительность проявлялась и в другом. Куда денешься — эту историю про медведя он рассказывал в который уж раз, во всяком случае всегда, когда человек впервые приходил в гости. Тут он не обходил молчанием и Кьерсти, как она стояла в дверях хлева с метлой и отчаянно лупила по морде медведя, будто собаку. Но когда он рассказывал об этом в третий раз, Рённев неожиданно прервала его:

— Уж и постояла-то так всего минутку! — возразила она. — Ты косил рядышком и сразу прибежал…

С тех пор Ховард рассказывал эту историю неохотно. К тому же она ему надоела.

В конце августа Ховард поехал на сетер за маслом и сыром. Он запряг доброго старого Буланого, у которого так и остались шрамы на левом боку.

Цвел вереск, на весь лес пахло медом, свежестью, опаленной солнцем смолой, созревшей черникой и морошкой.

Здесь, в горах, его охватило ощущение чистоты и свободы. Воздух был по-особенному прозрачен, всякая суета далеко, все дышало таким покоем, что Ховарду захотелось остаться на сетере хоть на несколько дней. Но не было повода. Крестьянин должен беречь свое время, а через восемь-десять дней начинается жатва.

Он думал о Кьерсти. Кажется ли ему или она и в самом деле изменилась, повзрослела за последнее время?

Может, это ему только кажется. Он заночевал на сетере — он предусмотрительно захватил с собой рыболовные снасти, и Кьерсти помогла ему с вечера их расставить: у впадения горного ручья в озеро лежала привязанная к колу старая плоскодонка. На следующее утро они с Кьерсти вытащили сети и достали оттуда десяток отменных форелей.

Кьерсти все время молчала.

Рённев считала, что ему вовсе незачем ночевать на пастбище, когда легко за день обернуться туда и обратно, но, увидев превосходную форель, повеселела.

Однако поездки на сетер выпадали не часто.

И Ховард предложил Юну уехать на несколько дней в дальний лес на болото за морошкой. Говорят, в этом году ее много, как никогда, все кругом усыпано. И теперь она уж поспела.

Бродить с Юном по лесу всегда одно удовольствие. Рыбак и охотник, он знал уйму всякой всячины и не только о великане из Синей скалы.