Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - Николай Александрович Добролюбов

«Густав Кавур» или просто «Кавур». Как видите – простое объявление, что «Кавур желает такого-то», имело при выборах значение в том же роде, как и денежное пожертвование. Радикалы утверждают, что для свободы выборов нужно было министерству совсем не вмешиваться, оставляя неизвестным, кого он желает, кого нет. Но нелепость подобного требования очевидна: если бы и министерство и оппозиция (как следует в таком случае по справедливости) воздержались от всякого участия в выборах, то выборы и состояться бы не могли, – это ясно. А что министерство вышло на борьбу с большими силами, нежели оппозиция, и что употребило свои силы в дело, – в этом винить его трудно. Говорят, что в этом случае правительство унизило себя, действуя как партия, а не как правительство; но ведь это игра слов, да и игра-то, основанная больше на азиатских понятиях о правительстве, нежели на тех, какие прилично было бы иметь передовой партии освобождающейся Италии.

Полезно ли для итальянцев такое доверие к Кавуру и министерству – это другой вопрос; но что оно полезно для Кавура, в этом не может быть никакого сомнения. Оно удерживает за ним власть, а власть дает ему не только почет, но и значительные материальные выгоды. Как враги, так и друзья его в Пьемонте говорят откровенно, что он никогда не упускает случая извлечь всё возможное из своего положения. Чтобы не повторять сплетен, приведу два маленькие образчика, получившие официальную гласность.

В новом тарифе, изданном несколько лет тому назад в Пьемонте, наложена была необычайно высокая пошлина на ввоз фосфора. Всем это казалось непонятным, пока не узнали, что граф Кавур находится в доле в одной фабрике химических составов, и в особенности фосфора. Тогда один депутат потребовал объяснений в парламенте. Кавур отказался, прикинувшись обиженным. Дело кончилось ничем.

Другой случай лучше. Во время неурожая и страшной дороговизны хлеба в Пьемонте вдруг узнается, что Кавур – главный акционер Коллежской мельницы, известной тем, что она постоянно барышничала, скупая хлеб в зерне и муке. Журналы закричали, говор распространился; в один вечер толпы собрались под окнами великолепного дома Кавура, прося хлеба. Кавур велел разогнать их вооруженной силе; произведено было, говорят, и несколько арестаций.

На днях мне случилось говорить с одним почтенным туринцем, добродушно восхищавшимся тем, что граф Кавур – человек очень ловкий. Желая слышать объяснение с этой стороны насчет приведенных фактов, я напомнил их моему собеседнику… «О, это что! – возразил он, – это безделица… Он делает обороты гораздо больше. Посмотрите, теперь Пьемонт совершенно на дороге Второй империи: у нас есть свои маленькие Миресы и Перейры[338], в несколько лет сделавшиеся миллионерами, и все они приятели графа Кавура и без него положительно не могут шага ступить. На двадцать или двадцать пять миллионов, известных за Кавуром, наверное надо считать еще больше – скрытых в тумане…» – «Но ведь это с его стороны злоупотребление?..» – «Как вам сказать? Если быть уже слишком щепетильным и деликатным, то, пожалуй, и можно назвать это мошенничеством. Но человек финансовый и государственный всегда видит в этом не более как ловкость, и оборотливость».

Ту же ловкость и оборотливость выказал Кавур и в составлении парламента, так как и тут дело касалось его личных интересов. Не говоря о частных случаях, надо указать вообще на поведение министерства во время выборов. Перед выборами, за несколько месяцев, надежды радикалов основывались на разладе Кавура с Гарибальди; но с конца декабря пошли слухи о сближении министерства с Гарибальди. Тюрр[339] ездил на Капреру[340] с каким-то (будто бы) поручением от Кавура, сам Гарибальди собирался (будто бы) в Турин, раз даже написали, что он приехал туда и имел свидание с королем и с министром. Потом, разумеется, всё это оказалось вздором; но добрые люди верили. В южных провинциях ожидалось большое сопротивление; но число избирателей было там страшно сокращено, потому что к выборам допускались уж не на тех основаниях, на каких вотировали присоединение, а на правах пьемонтского ценза, вне которого, разумеется, по бедности неаполитанских провинций, осталась огромная масса… К этому прибавляют еще, что самую осаду Гаэты[341] тянули нарочно затем, чтобы под страхом бурбонской реакции народ с большим усердием обращал взоры свои к Пьемонту и бросался в объятия министерства. В то же время сильно поддерживался слух и о переговорах с Римом. Всё это, конечно, не осталось без влияния на выборы, тем более что в начале января все проекты Гарибальди относительно мартовского похода считались уже окончательно оставленными, а Франция была в положении более двусмысленном, нежели когда-нибудь…

Таким образом и составилась камера депутатов, смирная, покорная, мало того – экзальтированная поклонница графа Кавура. Писали, что на 440 депутатов было до 80 оппозиционных, но это разве с третьей партией, которая с президентом Раттацци[342] тоже отошла к правой. Теперь настоящую оппозицию представляют собою, может быть, только два человека в парламенте: Риччарди и Криспи. Но Риччарди до того практичен и прост в своих возражениях, что кажется утопистом; над ним смеются и называют его eccentrico[343]. А Криспи, как человек рассудительный, видит, что толку тут не добьешься, и молчит, не желая играть из себя Чацкого. Затем все остальные, как Депретис, Биксио, Брофферио (единственный оратор нынешнего парламента), Мавро Макки[344], Меллана, Раньери и еще несколько человек – могут нападать на частности, но не в состоянии ухватить дело с корня: иные сообразить не могут, а у большей части духу не хватает.

Да и как тут быть смелым: их человек 30, да и то с натяжкой, а против них 300 (присутствующих в парламенте).

Мне любо было видеть, как граф Кавур расхаживает по парламенту, пересаживаясь с одной скамьи на другую и удостаивая несколькими минутами разговора то того, то другого депутата (разумеется, всегда правой стороны и центра). Мне вспоминался гостеприимный знатный барин, назвавший к себе в деревню мелкопоместных гостей… Как торопливо наклоняется вперед, а иногда даже приподымается на своем месте депутат, если Кавур, проходя возле его, мимоходом протянет ему руку! Как заботливо сдвигаются «почтенные», к которым на край скамьи Кавур присядет на минуту, чтобы сказать несколько слов одному из них! Как просветлеет чело того счастливца, с которым граф поговорит милостиво! Каким вниманием, какими рукоплесканиями награждается каждое его слово! Другие члены парламента, после обычной формулы: domando la parola[345] – ждут звонка президента, чтобы не начинать речь среди общего шума. А Кавур едва только сделает вид, что хочет подняться, – в камере воцаряется молчание, и «domando la