Запретный сад - Виктория Борисова

Что и говорить, люди в Ново-Советске не привыкли плакаться на судьбу. Свою не слишком легкую участь несли с некоторой даже лихостью. А что? Работа тяжелая, и молоко в магазине по талонам, а что не по талонам – то разве что с бою достается. Попробуй кто другой так поживи – мигом загнется, а мы живем, и ничего! Русского мужика ничто сломить не может!

И в самом деле – жили. Работали, женились, рожали детей… Только помирали часто. Дети почти поголовно болели бронхиальной астмой, так что в больнице койки никогда не пустовали, бабы в тридцать лет выглядели как заезженные клячи, а мужики работали на местном заводе, крепко пили и сходили в могилу, не дожив до льготной пенсии за вредность производства.

Борин отец тоже не стал исключением. Он и не помнил его толком… Когда батя погиб из-за аварии в литейном цеху, Борьке не исполнилось еще и трех лет. Осталась только старая, затертая фотокарточка, на которой при некотором напряжении зрения можно было разглядеть плечистого парня рядом с завитой под барашка девицей в цветастом платье, держащей на руках кулек с отвернутым краем, из которого чуть виднелось сморщенное младенческое личико.

Мать тоже работала на заводе и часто оставалась в ночную смену. Хоть и не положено привлекать к такой работе женщину, имеющую ребенка, а что поделаешь? Зато оплата идет по двойному тарифу. Одной пацана поднимать – шутка ли! И то купи, и это, одних ботинок не напасешься, деньги-то нужны… Мест в садике не хватало, и большую часть времени маленький Борька был предоставлен самому себе.

Рос он мальчиком тихим, нелюдимым. Мать в сердцах говорила иногда: «Что за ребенок… Слова не вытянешь, как немтырь какой-то!» И вправду – Борька молчал, как будто все время сосредоточенно думал о чем-то. Больших хлопот не доставлял, но, натыкаясь на его сосредоточенный взгляд, даже мать иногда пугалась.

На то были свои причины. Правда, рассказать о них он не решился бы никому и никогда в жизни…

В то лето, когда ему исполнилось пять лет, на окраине города строили новый дом для работников завода. Окрестные ребятишки нередко лазили посмотреть на стройку, и, хотя Борька редко участвовал в общих играх, посмотреть на ревущие стальные чудовища было интересно даже ему. Он был там и в тот день, когда экскаватор случайно разорил братскую могилу… Женщины в очередях потом перешептывались о человеческих костях, что сыпались из ковша, о том, что экскаваторщик Костя Малышев вдруг пропал неизвестно куда, словно его и не было вовсе, о том, что кости куда-то вывезли – тайно, под покровом ночи, и никто не знал, что стало с ними дальше. Пошептались – и перестали, о досадном происшествии в городе скоро забыли, и жизнь потекла по-прежнему. Никто не заметил маленького ушастого пацаненка, который затаился между строительными вагончиками, боясь шевельнуться от ужаса, и смотрел, смотрел неотрывно…

С того дня Борька совсем перестал играть во дворе и дружить со сверстниками. Страшное зрелище как будто изменило его раз и навсегда. Раньше он никогда не задумывался о смерти, а теперь вдруг понял, что когда-нибудь и его постигнет эта участь – перестать быть. Он умрет, а потом его закопают в землю, и через много лет останутся только одни кости…

Это открытие так поразило его, что теперь он просто не мог думать ни о чем другом. Снова и снова перед глазами вставала одна и та же картина. Зрелище было ужасное, отталкивающее… И в то же время неудержимо притягательное.

Неужели нельзя сделать что-нибудь, чтобы избежать этого? Борька мучительно искал ответ – и не находил его.

А жизнь тем временем шла своим чередом. Мать недолго оставалась одна. Когда Борька ходил в первый класс, в доме появился отчим – сосед по лестничной площадке Степан Ильич. Он трудился сантехником в местном ЖЭКе, а потому человеком был совершенно необходимым. Известное дело, у жильцов каждый день беда: то труба потекла, то унитаз засорился. Потому сантехник не сидит без дела, пользуется заслуженным почетом и уважением и трезвым бывает крайне редко. Борькин отчим не стал исключением из правил и, бывало, к вечеру добирался до дому чуть ли не на четвереньках.

– У меня работа вредная! – любил повторять он. – Мне, может, молоко за вредность полагается… А лучше водочки.

Пасынка он не обижал – просто не замечал, как не замечают привычный, хотя и намозоливший глаза предмет вроде старой этажерки в углу или колченогой табуретки. Ну, есть и есть, стоит, хлеба не просит…

В редкие моменты «просветлений» отчим с некоторым недоумением смотрел на мальчишку, склонившегося за книгой, и укоризненно качал головой:

– Какой-то ты, Борька, малахольный… Говорю тебе – живи как все и не задумывайся попусту. Знаешь, как говорят – индюк думал, да в суп попал!

Закончив воспитательный процесс, отчим уходил на кухню с чувством исполненного долга, лениво почесывая волосатое пузо, нависающее над вытянутыми тренировочными штанами. Он был просто отвратителен – похож на орангутанга своей лысой головой и по-обезьяньи длинными руками, свисающими чуть не до колен. Борька брезгливо сторонился его и, встречаясь в тесном коридорчике, старался дышать в сторону – от него вечно несло перегаром, дешевым табаком и гнилыми зубами. Но мать как будто не замечала этого, наоборот – выходила навстречу, когда отчим возвращался домой, прилежно стирала и гладила его одежду, готовила украинский борщ, как он любит, и даже порой запудривала синяк под глазом, собираясь по утрам на работу. Любопытным соседкам она бодро отвечала:

– Это я об дверь ударилась!

Еще бы – мужик в доме!

Боря молчал, сжимая зубы, – и до дрожи ненавидел все это. Чуть ли не с пеленок, как только стал осознавать себя, он презирал окружающую убогость и нищету. Он мечтал только о том, чтобы вырваться отсюда любой ценой, а потому все время сидел за учебниками и усердно посещал городскую библиотеку. Учителя всегда ставили его в пример, но и они замечали порой, что в мальчике было что-то странное, ненормальное, даже болезненное… Лучше бы уж хулиганил, как все. Даже взрослых людей, много всякого повидавших на своем веку, пугала его угрюмая одержимость. Сверстники не принимали его в свои игры, но Борька не замечал этого. Он упорно учился, словно готовя себя к другой, лучшей доле.

Но просвета было не видно. Уже в шестом классе большинство его одноклассников курили, тайком выпивали во дворе и школьную премудрость откровенно презирали. Еще бы! Зачем писать сочинения про образ Онегина, корпеть над задачками и доказывать теорему Пифагора, если весь дальнейший жизненный путь уже предопределен? Школа – армия – завод – бутылка – тюряга – могила… Отклонения случались редко. Судимость за кражи или драки не считалась чем-то особенным, из ряда вон выходящим и даже придавала ее обладателю оттенок некоего мужского молодечества.