Гавайская петля - Сергей Зверев

– Амун.

«Прекрасное имя», – удивился он.

– А у тебя отец, мать есть? Старшие братья, кто там еще… – он покосился на щель. Картина за бортом не менялась. Посторонние отсутствовали. Даже пацаненок усвистел куда-то. Только собака помахивала обрубком хвоста на крыльце лачуги и что-то (или кого-то) ела.

Амун задумалась над его словами и виновато развела руками.

– Ума не приложу, что ты хочешь этим сказать, – проворчал Туманов. – Ну ладно, будем надеяться, что отца, матери, а тем более старших братьев в округе не предвидится.

Он потянулся к своей куртке, положил ее на колени, начал выворачивать карманы. Сотовый телефон превратился в бесполезный кусок металла. Можно ради смеха выяснить, как тут с электричеством или, скажем, с зарядными устройствами, но лучше не утруждаться. Как у Жванецкого: хорошая вещь, а включаешь – не работает. Он раздраженно отбросил телефон, девушка что-то ойкнула, кинулась ловить – ну конечно, хорошая вещь, в хозяйстве пригодится. Орехи колоть можно. Документы Сбруева превратились в кашу. От сигарет вообще ничего не осталось. Доллары оказались более стойкими – их можно было просушить и вновь использовать на рынке товарно-денежных отношений. Туманов разлепил купюры, положил перед девушкой.

– Возьми, Амун. Мне нужно на Хаву.

Она старательно наморщила лоб. Потом двумя пальчиками взяла одну банкноту, подумала, взяла вторую, третью, пересилила себя, чтобы не взять четвертую, и сунула мокрую наличность за вырез платьишка. «Справедливо, – подумал Туманов. – Вот она – щемящая человеческая честность».

– Хава, – повторил он. – Понимаешь, Амун – Хава? – Для убедительности он ткнул пальцем себе в грудь, изобразил указательным и средним пальцем шагающего человечка и в третий раз произнес: – Хава. – Уж должна знать про такой остров.

Девушка яростно замотала головой.

– Аоле Хава, аоле Хава… – И стала тыкать подбородком в сторону моря – какая, мол, Хава, сам посмотри. На море шторм, и ни один трезвый рыбак, предложи ему хоть сто долларов, не отвяжет от причала свою посудину.

– Ну что ж, твоя правда… – разочарованно прошептал он. – Подождем, пока Посейдон опохмелится… А сколько ждать – неделю, две? И чем прикажешь заниматься, Амун? Ты рыбачка, я рыбак, а что дальше? Понятно все с тобой, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…

Он говорил еще что-то, переходил с английского на русский, с русского на какую-то абракадабру, нес полную околесицу, при этом мило улыбаясь и поглаживая девушку по плечу. Она печально на него смотрела и казалась очень даже привлекательной. Голова превращалась в дирижабль, Туманов что-то лепетал, пребывая в бреду, лишился чувств. Позднее он понял, что это была ремиссия. Болезнь не ушла, она была здесь. Он бился в горячечном бреду, Амун меняла мокрые повязки на лбу, поила терпкими и ядреными снадобьями, кормила бульоном – это было единственное, что не отказывался принимать организм.

Он очнулся ближе к вечеру, нашел в себе силы сползти с циновки, высунулся из сарая. Зарычала собака – он тоже на нее зарычал. Подошла, обнюхала, помахала обрубком хвоста и пристроилась, подняв лапу, к шаткому крыльцу.

– Вот и подружились, – пробормотал Туманов и примкнул к собаке.

Вечером было лучше, вновь горели свечи, и Амун не давала заскучать. Что-то говорила, говорила. Он слушал – местный язык был очень мелодичным. Потом он вновь заезженной пластинкой твердил про Хаву, уповал на то, что шторм кончается, а если мало денег, он готов заплатить еще, что у него срочные дела на «большой земле», и если Амун очень хочет, он еще раз приедет на Гавайи, и они прекрасно проведут время… Он очнулся посреди ночи – полностью обнаженный, она лежала рядом – такая же, гладила его по разным местам. С презервативами тут, конечно, туго, мелькнула разящая наповал мысль, а отказываться нельзя – могут неправильно понять, обидеться. Да и как тут откажешься – или неживой он уже? Он плохо помнил в деталях, как все это было – она сидела сверху, наклонялась к нему, помытые волосы щекотали лоб; она терлась носом о его нос – вроде как целовала, и ощущения были – ну просто непередаваемо приятные. А потом еще и еще – он плавал по каким-то мягким волнам, а в голове было девственно чисто, и если постучать по ней, был бы звук пустого стеклянного сосуда…

Она исчезала и появлялась, как волшебница. Когда ее не было, в голову закрадывалось страшное подозрение, что он ее выдумал, и его помятой личности теперь грозит раздвоение. Когда появлялась, он старательно щипал себя за ляжки, обнимал ее, внюхивался в странные запахи, исходящие от ее тела (не сказать, что неприятные). Занимался с ней любовью, стараясь не вставать, и снова бормотал про Хаву – он только и делал, что бормотал про Хаву, а в глазах девчушки при этом стояли слезы…

Павел уже не помнил, сколько дней провел в этом рыбацком плену. Возможно, три дня. Или неделю. Он уже вставал, болтался мертвой зыбью по сараю. В дом его не пускали. И это правильно. Временами раздавались голоса посторонних, гавкала собака. В дом входили какие-то люди, явно не имеющие отношения к семье Амун. А в семье, похоже, не было никого – кроме нее и брата. Трудно представить причину, почему, помимо этих двоих, никто не заходил в сарай.

Она пришла к нему и следующей ночью. Павел уже накопил немного сил, был способен на элементарные физические действия. После «упражнений» они разговаривали – Туманов на своем языке, Амун на своем. За все эти дни он не выучил ни единого слова, но слушал ее внимательно, кивал в ответ. На следующее утро почувствовал себя настолько хорошо, что вышел из сарая, добрался до дома, хотел в него войти. Но, шипя, как гадюка, отчаянно жестикулируя, выскочил мальчонка, из-под свай выбралась собака, оба потащили его обратно в сарай. Потом пришла Амун и стала строго что-то внушать. Туманов миролюбиво поднял руки – все понимаю, я тут человек второго сорта, простая сексуальная игрушка. По деревне кто-то разъезжал на машине, ругались люди. Ночью Амун прорвало – трещала без остановки. Тревожные нотки прорезали повествование, и он вместе с ней чувствовал беспокойство. Она четырнадцать раз произнесла слово «Хава». Как видно, неспроста. А потом смотрела на него жалобными глазами – словно умоляла, чтобы он ее опроверг.

– Понимаю, Амун, – бормотал Туманов. – Прихвостни Крэйга не могут понять, куда подевалось мое тело. Я не должен был упасть в море. Машина на суше, а я где? А если бы упал, меня бы прибило к берегу. Возможно, высадили «следственную группу» и кто-то наблюдательный заметил следы, ведущие в поселок… Хорошо, Амун, я к утру уйду, не хочу, чтобы у вас с братцем были неприятности. Уж разберусь со своими делами…

Он только уснул, как она его разбудила легкими покачиваниями. На часах, прошедших через все катаклизмы, была полночь. Девушка шептала что-то, тянула его с лежанки. Туманов не мог понять, чего она хочет, но слушался – дурного эта девушка ему не сделает. Знаком приказала одеться – он оделся. Выскользнули из сарая – пацаненок их уже дожидался, зашипел что-то сестре. Пригнувшись, пробежали по канаве – мимо длинных построек на сваях, мимо ржавого баркаса, доживающего свой век на суше. Ночь была безлунной, в поселке ни огонька. Шторм затих, лишь легкие волны почти беззвучно накатывались на берег. Идеальное время для темных делишек. Три фигуры крались по причалу. У мостков было пришвартовано несколько суденышек. Амун потянула к крайнему – широкой плоскодонке с мотором. Он начал соображать – предлагалось совершить одиночное плавание по морю. В принципе, несложно, остров Хава где-то на западе. Он такой большой, что проплыть невозможно. И неважно, чья это лодка. Соседа, местного вождя, сторонника «партии» Крэйга, проживающего в рыбацкой деревне. Амун лихорадочно жестикулировала – все в порядке с мотором, бензин есть, плыви, не стой тут… Мальчишка подпрыгивал от нетерпения. Туманов обнял Амун – растроганный, расчувствовавшийся, сердце сжалось. Она прильнула к нему, гладила ладошкой по лицу, терлась носом. Он обнял и парнишку – тот отмахнулся, дескать, проваливай. Глотая ком в горле, Павел перелез в неустойчивую лодку, отвязал канат, примотанный к свае, смотрел, как две тени убегают по пирсу, а одна из теней, та, что повыше, постоянно оглядывается…

Он выждал несколько минут. Они уже дома, можно заводить. Странное дело: лодка – развалюха, а мотор почти новый, заводится нажатием кнопки. Туманов запустил его с первой попытки – двигатель заработал ровно, без треска. Павел оттолкнулся обеими руками от сваи, сел за руль на скрипящую банку, взял курс на северо-запад…

Не хотел отпускать его остров Патикай. В паре кабельтовых от берега усилилось волнение, лодку закачало. Туманов сменил направление и направил бак прямо на волну. А за волной попал в какую-то мертвую зыбь, она затягивала, он выбирался из нее с трудом – метр за метром. Лодка уходила от острова – словно двигалась на резиновом поводке. На причале рыбацкого поселка вспыхнули огни, Павел слышал крики – хозяин обнаружил пропажу своего плавучего средства. Туманов молился, чтобы не было погони. Бог опять услышал молитву – а возможно, его просто не видели с берега. Зыбь осталась за кормой, он повернул лодку на запад. Остров таял в ночной дымке, растворялся в непрозрачной хмари вулкан, горные отроги, расплывались джунгли, нахлобученные на остров, точно шапка. Туманов отвернулся, простился с прошлым, теперь смотрел только вперед. Он проплыл мимо цепочки пальмовых островов и снова оказался в открытом море. Несколько раз то слева, то справа возникали огни – не спалось кому-то в ночь глухую. Но траектории этих судов с его траекторией не пересекались. Впрочем, однажды пересеклись. Судно шло по траверсу. Павел решил не искушать судьбу. Заглушил мотор, лег на банку, качался на волнах, как на качелях, меланхолично смотрел на затянутое легкими облачками небо. Судно ушло, он завел мотор, продолжил плавание.