Я и Он - Альберто Моравиа

Хорошенько рассмотрев Протти и его жену и утвердившись в мысли, что оба они сублимировались ради достижения власти, хоть и различной, но все равно уже достигнутой, утвердившейся и прочной, пытаюсь разработать план, так сказать, военных действий. Прежде всего желательно навести мосты в направлении крепости под названием «Мафальда». После этого, заняв выгодную позицию на пересеченной и заболоченной мафальдовской местности, надлежит провести фронтальную атаку на хорошо замаскированные окопы Протти. Если атака захлебнется, придется отступить и нанести основной удар по Мафальде, применив «его» в качестве тарана или катапульты, чтобы пробить шаткие ворота, с ходу овладеть оборонительным сооружением и водрузить над ним победный стяг. В общем, говоря нормальным языком, мне предстоит стать любовником Мафальды.

Прежде чем приступить к осуществлению моего плана, на всякий случай спрашиваю «его» мнение. Странный тип: я готов был поклясться, что операция «Мафальда» не вызовет у «него» особого восторга; не думал я, что «он» падок и на старух. Вместо этого на мой вопрос: «Ну как тебе мой план? Ты согласен?» – «он» тут же бодро ответствует: – Полностью. Более того, если позволишь, я хотел бы дать тебе совет.

– Совет? Ты? Горе нам! – Постарайся ухаживать за Мафальдой немного по старинке. Помни, это тебе не какая-нибудь телка вроде нынешних, а звезда тридцатых годов. Тогда были другие манеры. Так что никакого лапанья. Попробуй что-нибудь сентиментальное или там спиритуальное. Ну, скажем, глаза в глаза. Самое большее – наступить ей на туфельку под столом.

Слушаю «его» и в кои-то веки соглашаюсь. Верно, к Мафальде нужен подход, даже если в конечном счете все выльется в безудержный порыв звериной страсти. Однако в тот самый момент, когда, убедившись в справедливости «его» подсказки, я собираюсь перейти от слов к делу, меня отвлекает спор, разгоревшийся тем временем за столом. Отскакивая от одного сотрапезника к другому, словно потрепанный мяч от усталых и безвольных игроков, идет обычный треп, слышанный мною тысячу раз, о последнем нашумевшем фильме, причинах его успеха, о том, почему он стоил так дорого или так дешево, о его продюсере, об актерах, режиссере, авторе сценария и прочее, и прочее. Я сказал, что меня отвлек возникший за столом спор, но это мягко сказано. Следовало бы сказать, «возмутил», «вызвал отвращение». И в этом нет ничего удивительного: всякий раз, когда я слышу вот такие разговоры об искусстве, меня охватывает неописуемый гнев. Искусство есть высший результат сублимации. Чтобы добиться этого результата, я пошел на эксперимент, перевернувший всю мою жизнь, а эта свора сплетников, подхалимов и мошенников говорит об искусстве как о «продукте»! Воистину, это уже крайняя степень ущербности, неосознанной, непроизвольной, наивной. Воистину, покуда не перевелись такие людишки, у кино нет надежд. После разговоров о прибыли речь, естественно, заходит о технике. Что ж, все логично: киноприбыль возможна благодаря технике, ибо, по их мнению, искусство – это не что иное, как одна из разновидностей техники. Техника! Поговорим о технике! Какое оправдание для «ущемленца»! Какое алиби! Какой реванш! Какое утешение! У них еще кольца в носу торчат, а они все тешатся надеждой спастись с помощью техники! Сами по себе они гнилые «ущемленцы», но, на их счастье, техника всегда у них под рукой, а разные ее ухищрения кажутся куда важнее сублимации! Похотливые, зато техники! Разноперые, зато техники! Чахлые, зато техники! Меня так и подмывает податься вперед, опершись о стол, и высказать все, что я о них думаю. «Довольно ломать комедию! – хочется мне крикнуть.- Все ваши фильмы – не более чем дешевые убогие фокусы. Не пора ли наконец признаться, что вы попросту ни на что не способны? Что все вы никчемушники на последней стадии бесплодия и импотенции?» Но, как всегда, мне недостает смелости. На самом деле только «сверхвозвышенец» смог бы высказаться столь бесстрашно и независимо, ни малейшим образом не заботясь о последствиях. Я же «униженец», как и они, и, как они, думаю о вреде и неприятностях, которые принесет мне эта откровенность. Между нами одна существенная разница: у меня ущербность вызывает ужас, а они барахтаются в ней, как головастики в пруду.

Тем не менее я все равно уже втянут в эту игру. До слуха долетает следующий тошнотворный разговор: – Вот уж не подумал бы по названию, что картину ожидает подобный успех. «Женщина без свойств» – я бы за такое название гроша ломаного не дал.

– Однако прокат моментально его заглотил.

– Еще бы, ведь там есть сцена, где она раздевается за прозрачной занавеской… – Женщина без свойств. Знаешь, что это напоминает? Даму без камелий..

– «Женщина без свойств» – название для тихого киноомута, а в тихом киноомуте как известно, черти водятся. Зритель это почуял и… – Точно. Зритель не ошибается. Он безошибочно чувствует, когда… – Ну, не скажи. Я утверждаю, что это название вялое, непривлекательное. И потом, что вообще означает: «Женщина без свойств»? Ничего, ровным счетом ничего. У женщин отродясь не было никаких свойств, все эти женские свойства – выдумки разных дуралеев… Тут уж я не могу не вмешаться по двум причинам: вопервых, как тщеславный самоучка-«ущемленец», во-вторых, как возмущенный претендент на раскрепощение: – Надеюсь, я не скажу ничего нового, напомнив вам, что название фильма – «Женщина без свойств» – перекликается с куда более известным названием романа Музиля.

Даю голову на отсечение, что никто из них не читал «Человека без свойств», зато все наверняка о нем слышали. И ну шпынять меня колкостями, словно смельчака, решившего пощеголять своей культурой, не давая мне при этом никакой возможности доказать, что я единственный за этим столом, кто хоть что-то знает о романе Музиля. Со всех сторон раздаются примерно такие реплики: «Благодарим за ценную информацию»; или: «А то без тебя мы бы не догадались». Но выделяется среди всех, как всегда, мой архивраг Кутика. Невообразимо растягивая рот в издевательской ухмылке, он восклицает: – Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет! Нас снова усаживают за парты. Это в нашем-то возрасте! И кто?! Лекцию нам, видите ли, взялся прочесть о том, что есть-де такой романец под названием «Человек без свойств», а написал его некий писатель по имени Музиль. И для чего только у каждого-из нас по одному, а то и по два диплома? Для чего, интересно знать, мы корпели лучшие годы над книгами? Зачем нужно было идти на такие жертвы ради собственного образования, чтобы потом первый встречный обращался с тобой, как с неучем? И все это со смешком и ужимками, напоминающими зубчатый ковш экскаватора, когда тот зачерпывает огромный кусок грунта и, захлопнувшись, переносит его в другое место. Я знаю, как мне следовало бы себя вести: не только не реагировать, но и не проявлять никаких эмоций. Но как «ущемленец», подвергшийся нападению такого же, если не большего «ущемленца», я заранее чувствую, что не смогу сохранить хладнокровие, как бы мне того ни хотелось. Меня обуревает неудержимая ненависть. При этом я совершенно ясно сознаю: провоцируя меня таким вульгарным образом, Кутика ждет, что я затею с ним перепалку для всеобщего увеселения; возможно, еще больше этого ждет Протти, раскомплексованный тиранишка закомплексованного двора, науськивающий нас друг на друга и приговаривающий: «Удар ниже пояса, Кутика. А ну-ка, Рико, защищайся!» К счастью, когда вопреки своей воле я уже собираюсь наброситься на Кутику, в дело встревает «он»: «- Как, я тут, можно сказать, в полной боевой готовности, а ты идешь на попятный, чтобы потрепаться об этом твоем Музиле?» И то сказать: как ни крути, а ущербности от этого не убавится; уж лучше оставаться с «ним», чем выставлять себя на посмешище ради нелепой культурной дуэли с Кутикой. С притворным испугом я восклицаю, подняв руки: – Мир, мир, мир, сдаюсь, я проиграл! Все что угодно, только не литературный спор, меня куда больше прельщает арбуз.