Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Максим Горький

Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две женщины, одна – старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая – лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки:

– Ну и вот: муженек ей не удался – хвор, да и добытчик плохой...

– Дети-то у ней от него ли? – угрюмо спросила старуха.

– А, конечно, от неволи, – сказала молодая, видимо, не потому, что хотела пошутить, а потому, что плохо слышала. – Вот она, детей ради, и стала ездить в Нижний, на ярмарку, прирабатывать, женщина она видная, телесная, характера веселого...

– Чего уж веселее, – проворчала старуха, высасывая беззубым ртом мякоть огурца, и выпила еще.

– Четыре года ездила, заработала, крышу на дому перекрыла, двух коров завела, ребят одела-обула, а на пятый заразил ее какой-то голубок дурной болезнью...

– От судьбы, матушка, не увернешься, – назидательно сказала старуха, разглядывая лодочку огурца.

– Чего?

– От судьбы, говорю, в подпечек не спрячешься...

– Видно – нет! – соглашалась молодая. – И начала она пить. Пьет и плачет али песни поет. Одну корову продала...

– И другую продаст, – уверенно сказала старуха. Самгин встал и пошел прочь, думая, что вот, рядом с верой в бога, все еще не изжита языческая вера в судьбу.

«Писатель вроде Катина или Никодима Ивановича сделал бы из этого анекдота жалобный рассказ», – думал он, шагая по окраине города, мимо маленьких, придавленных к земле домиков неизвестно чем и зачем живущей бедноты.

– Вы сюда как попали? – остановил его радостный и удивленный возглас; со скамьи, у ворот, вскочил Дунаев, схватил его руку и до боли сильно встряхнул ее.

– Я – здешний, – не очень любезно ответил Самгин.

– Вот как? Я – тоже, это дворец тетки моей. Нуте-ко, – присядьте!

Дунаев подтянул его к пристройке в два окна с крышей на один скат, обмазанная глиной пристройка опиралась на бревенчатую стену недостроенного, без рам в окнах, дома с обгоревшим фасадом.

Сбросив со скамьи на землю какие-то планки, проволоку, клещи, Дунаев усадил Клима, заглянул в очки его и быстро, с неизменной своей улыбочкой, начал выспрашивать.

– Дошел до нас слушок – посидели несколько? Под надзор сюда? Меня – под надзор...

Самгин взглянул направо, налево, людей нигде не было, ходили три курицы, сидела на траве шершавая собака, внимательно разглядывая что-то под носом у себя.

– Верно, что «Манифест» марксисты выпустили? У вас – нет? А достать не можете? Эх, жаль...

– Что вы делаете? – спросил Самгин, торопясь окончить свидание.

– Мышеловки; пустяковое дело, но гривен семь, даже целковый можно заработать. Надолго сюда?

– Завтра уезжаю.

– Ну?

Дунаев был босой, в старенькой рубахе, подпоясанной ремнем, в заношенных брюках, к правому колену привязан бечевкой кусок кожи. Был Дунаев растрепан, и волосы на голове и курчавая борода – взлохмачены. Но, несмотря на это, он вызвал у Самгина впечатление зажиточного человека, из таких, – с хитрецой, которым все удается, они всегда настроены самоуверенно, как Варавка, к людям относятся недоверчиво, и, может быть, именно в этом недоверии – тайна их успехов и удач. Людей такого типа Дунаев напоминал Климу и улыбочкой в зрачках Глаз, которая как бы говорила:

«Я тебя знаю!»

Но он искренно обрадовался встрече, это было ясно по торопливости, с которой он рассказывал и допрашивал.

– Долго вы сидели, – сказал Клим.

– Долго, а – не зря! Нас было пятеро в камере, книжки читали, а потом шестой явился. Вначале мы его за шпиона приняли, а потом оказалось, он бывший студент, лесовод, ему уже лет за сорок, тихий такой и как будто даже не в своем уме. А затем оказалось, что он – замечательный знаток хозяйства.

«Прежде всего – хозяйство, – подумал Самгин. – Лавочником будет».

Он вспомнил прочитанный в юности роман Златовратского «Устои». В романе было рассказано, как интеллигенты пытались воспитать деревенского парня революционером, а он стал «кулаком».

– Он нам замечательно рассказывал, прямо – лекции читал о том, сколько сорных трав зря сосет землю, сколько дешевого дерева, ольхи, ветлы, осины, растет бесполезно для нас. Это, говорит, всё паразиты, и надобно их истребить с корнем. Дескать, там, где растет репей, конский щавель, крапива, там подсолнухи и всякая овощь может расти, а на месте дерева, которое даже для топлива – плохо, надо сажать поделочное, ценное – дуб, липу, клён. Произрастание, говорит, паразитов неразумно допускать, неэкономично.

Говоря, Дунаев ловко отщипывал проволоку клещами, проволока лежала у него на колене, покрытом кожей, щипцы голодно щелкали, проволока ровными кусками падала на землю.

– Ну, тут мы ему говорим: «Да вы, товарищ, валяйте прямо – не о крапиве, а о буржуазии, ведь мы понимаем, о каких паразитах речь идет!» Но он – осторожен, – одобрительно сказал Дунаев. – Очень осторожен! «Что вы, говорит, ребята! Это вовсе не политика, а моя фантазия с точки зрения науки. Я, говорит, к чужому делу ошибочно пришит, политикой не занимаюсь, а служил в земстве, вот именно по лесному делу». – «Ну, ладно, говорим, мы точки зрения понимаем, катай дальше! Мы ведь не шпионы, а – рабочие, бояться нас нечего». Однако его вскоре перевели от нас...

Рассказ Дунаева не понравился, Клим даже заподозрил, что рабочий выдумал этот анекдот. Он встал, Дунаев тоже поднялся, тихо спросив:

– А что, есть тут кто-нибудь поднадзорные?

– Ведь я в Москве живу, – напомнил Самгин, простился и пошел прочь быстро, как человек опоздавший. Он был уверен, что если оглянется, то встретит взгляд Дунаева, эдакий прицеливающийся взгляд.

«Да, этот устроится...»

Но проще всего было не думать о Дунаеве.

Возвратясь в Москву, он остановился в меблированных комнатах, где жил раньше, пошел к Варваре за вещами своими и был встречен самой Варварой. Жестом человека, которого толкнули в спину, она протянула ему руки, улыбаясь, выкрикивая веселые слова. На минуту и Самгин ощутил, что ему приятна эта девица, смущенная несдержанным взрывом своей радости.

– А я приехала третьего дня и все еще не чувствую себя дома, все боюсь, что надобно бежать на репетицию, – говорила она, набросив на плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя в комнате было тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.

– Как я играла? – переспросила она, встряхнув головою, и виновато усмехнулась: – Увы, скверно!

Она казалась похорошевшей, а пышный воротник кофты сделал шею ее короче. Было странно видеть в движениях рук ее что-то неловкое, как будто руки мешали ей, делая не то, чего она хочет.

– Но, знаете, я – довольна; убедилась, что сцена – не для меня. Таланта у меня нет. Я поняла это с первой же пьесы, как только вышла на сцену. И как-то неловко изображать в Костроме горести глупых купчих Островского, героинь Шпажинского, французских дам и девиц.

Смеясь, она рассказала, что в «Даме с камелиями» она ни на секунду не могла вообразить себя умирающей и ей мучительно совестно пред товарищами, а в «Чародейке» не решилась удавиться косою, боясь, что привязная коса оторвется. Быстро кончив рассказывать о себе, она стал? подробно спрашивать Клима об аресте.

– Вас тоже тревожили там? – спросил он.

– Нет. Приходил полицейский, спрашивал заведующего, когда я уехала из Москвы. Но – как я была поражена, узнав, что вы... Совершенно не могу представить вас в тюрьме! – возмущенно крикнула она; Самгин, усмехаясь, спросил:

– Почему?

– Не знаю. Не могу.

«Побывав на сцене, она как будто стала проще», – подумал Самгин и начал говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами и – молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать:

«Неужели влюбилась в другого?»

А еще через некоторое время он, поняв, что ему выгоднее относиться к ней более серьезно, сделал ее зеркалом своим, приемником своих мыслей.

– В логике есть закон исключенного третьего, – говорил он, – но мы видим, что жизнь строится не по логике. Например: разве логична проповедь гуманизма, если признать борьбу за жизнь неустранимой? Однако вот вы и гуманизм не проповедуете, но и за горло не хватаете никого.

– Удивительно просто говорите вы, – отзывалась Варвара.

Она очень легко убеждалась, что Константин Леонтьев такой же революционер, как Михаил Бакунин, и ее похвалы уму и знаниям Клима довольно быстро приучили его смотреть на нее, как на оселок, об который он заостряет свои мысли. Но являлись моменты и разноречий с нею, первый возник на дебюте Алины Телепневой в «Прекрасной Елене».