Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России - Борис Григорьев

Точно рассчитанный Бестужевым ответный удар достиг, наконец, своей цели. В конце аудиенции вице-канцлер попросил либо отправить его в отставку, либо защитить его честь и достоинство. И Елизавета наконец-то «прозрела» и страшно рассердилась. Особенно её возмутили неуважительные высказывания Шетарди о ней самой как «довольно фривольной и распутной женщине», полностью находящейся во власти своих прихотей. Такого она не могла простить никому.

Для. Шетарди, догадывавшегося, что его письма перехватываются и читаются, но бывшего в полной уверенности, что зашифрованные главные секреты его переписки для русских недоступны, последующие события стали как гром среди ясного неба. Во-первых, в мае Елизавета неожиданно для всех, но не для Бестужева, выслала из России принцессу-мать Цербстскую. А 6/17 июня в половине шестого утра в дом Шетарди вошёл начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков[67] «со товарищи» — князь П.А. Голицын, секретарь КИД Курбатов с большим красным портфелем в руках, чиновники КИД Исаак Веселовский и Адриан Неплюев. Маркиз встретил их в парике и полушлафроке, Ушаков заявил, что прислан по указу её императорского величества для дачи объявления. Курбатов зачитал это объявление, в котором говорилось, что Шетарди высылается из России в 24 часа, и вручил ему аналогичного содержания ноту КИД. Маркиз выразил возмущение и потребовал представить оправдания своего неправильного поведения, и тогда тот же Курбатов стал зачитывать выдержки из его собственных писем. Услышав цитаты из своего послания, маркиз прервал его и сказал:

— Достаточно.

И начал упаковывать свои вещи.

В рапорте Ушакова императрице говорилось, что «Шетардий, сколь скоро генерала Ушакова увидел, то в лице переменился. При прочтении экстракта столь конфузен был, что ни слова во оправдание своё сказать или что-либо прекословить не мог. На оригиналы только взглянул и, увидя свою руку, ниже больше смотреть не хотел…».

А.П. Бестужев по этому поводу направил восторженное письмо М.И. Воронцову, приложив вышеуказанный рапорт Андрея Ивановича. «По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько против его доказательства было собрано…» — писал он Михаилу Илларионовичу, который тоже — лицемерно или искренно — выступил за высылку маркиза. Неподдельную радость по поводу падения французской партии изъявил английский посланник Тируоли, но его радость была другого свойства: убрали соперника, который мешал ему самому играть аналогичную роль при дворе Елизаветы. Англичанин считал себя почётным соучастником этого события и сообщником Бестужева. Он отрапортовал лорду Картерету: «Когда мы открыли императрице его поступки…» и с удовлетворением сообщил, что вице-канцлер дал указания своим посланникам в соответствующие европейские столицы прервать всякие переговоры о заключении четверного союза между Россией, Пруссией, Францией и Швецией и тройственного союза между Россией, Пруссией и Швецией.

В Новгороде Шетарди подвергся унижению — по распоряжению Бестужева у Шетарди отобрали подарок Елизаветы, табакерку с её портретом. Француз пытался оказать сопротивление и приготовил для этого пистолеты, но ничего не добился. Версалю показалось достаточно тех глупостей, которые их неофициальный посланник успел наделать в России, и ему приказали отказаться от всех протестов и немедленно возвращаться во Францию. При этом ему запретили появляться в Париже и предписали явиться для отчёта прямо в Версаль. Там в спешке нашли замену и Шетарди, и д'Аллиону — графа Сенсеверина, посланника Франции в Варшаве, но Сенсеверин по дороге в Россию захворал, и волей-неволей пришлось опять возвращать в Санкт-Петербург всё того же д'Аллиона. Ему были немедленно выданы новые верительные грамоты и новые инструкции, в которых высылка Шетарди из России признавалась правомерной[68].

Французы отозвали всех сотрудников своей миссии в Петербурге, оставив лишь консула Антуана Буше Сенсовёра, но и он в июне 1748 года отбыл на родину. Лесток со своими прусским и французским покровителями должен был расстаться. Тироули немедленно предложил лорду Картерету лишить Лестока английской пенсии как бесполезного и даже вредного агента, но вице-канцлер отсоветовал его от этого шага, чтобы не насторожить лейб-медика раньше времени относительно следующих шагов по его душу. Тут канцлер оказался «англичанистей» самого англичанина.

Громкая победа Бестужева над одним из своих сильнейших противников заставила на некоторое время умолкнуть или «поджать хвост» многих его внешних и внутренних врагов, включая Лестока. Например, в официальном Берлине известие о высылке Шетарди из России встретили с нескрываемыми сожалением и озабоченностью. Посланник М.П. Бестужев-Рюмин писал в Петербург: «… Оказанная в сем деле особливая твёрдость и мудрый поступок к бессмертной славе и к наивящему прославлению вашего императорского величества и особенно к наибольшему респекту и консидерации при всех европейских дворах служить могут». Брат вице-канцлера утверждал, что аналогичная акция в отношении сообщника Шетарди, прусского посланника в России Мардефельда, отнюдь не вызовет больших затруднений. Он сообщал также, что король Пруссии теперь был якобы весьма заинтересован в установлении добрых отношений с А.П. Бестужевым-Рюминым. Впрочем, Фридрих II не оставил своих намерений вредить Бестужеву-младшему и пытался восстановить Михаила Петровича против младшего брата путём инсинуаций о причастности вице-канцлера к получению английских денег.

Король Пруссии оставался пока при сильных «козырях» на руках: и русский наследник престола, и шведский кронпринц только что получили таких жён, которые могли нейтрализовать влияние ненавистного вице-канцлера Бестужева. Оба эти брака были осуществлены в соответствии с планами короля и вопреки желанию вице-канцлера. Появление сестры Фридриха II Ловисы Ульрики в стокгольмском королевском доме в некотором роде стало зеркальным отражением аналогичных событий при петербургском дворе. Примерно в то же самое время в Северной Пальмире появилась принцесса Анхальт-Цербстская, намеченная в жёны полурусскому-полуголштинцу Петру Фёдоровичу. Ей тоже, как и Ловисе Ульрике, скоро захочется играть более активную роль в Петербурге, нежели ту, которую ей отвела Елизавета Петровна. Так «молодые» дворы наследников трона в обеих странах стали номинально возглавляться голштинцами, причём состоявшими друг с другом в близком родстве, а их действиями фактически стали руководить их предприимчивые и честолюбивые немецкие жёны. Жёны во всех отношениях превосходили своих супругов и обладали амбициями государственных мужей, — амбициями, искусно подпитываемыми из Берлина.