Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин

Перестали люди любить друг друга, перестали ветры крутить мельницы, солнце норовит за облако спрятаться, птицы не попадаются в сети птицеловов, море не качает суда, ибо грузными стали суда и великими, не пойму, Господи, что это, конец ли мира или начало закона, который нов и необычен и который неведом мне.

Не молю развеять неведение мое, ни о чем не прошу Тебя, Господи, нет, кроме благодарности, желаний у меня, – прими ее, ибо это дыхание мое, боль моя, сон и страх мой, любовь моя и молитва, обращенная к Тебе, Господи.

И жил Емеля в Иерусалиме 26-й год, и наступил 2017-й, год гибели Москвы, что сгорела 39 дней назад, и наступил месяц август 29-й день, день Усекновения честные главы Святого славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господа, Иоанна, и день памяти православных в 1769 год по повелению императрицы Екатерины Второй после счастливо оконченной ею войны с турками и польскими конфедератами; или месяц аба, другое название месяца, но день девятый, день гибели Иерусалима от воинов Навуходоносора и Тита Флавия.

И так говорит Емеля об этом дне:

– Дом мой стоял в Иерусалиме окнами на юг и выходом на север.

И был у меня стол.

И была у меня стена, на которой висело распятье.

И была у меня лавка, на которой я спал и видел сны и на которой сидел и смотрел на воды Патриаршего пруда, когда был закат и воды были окрашены в алый цвет, 29 августа, иного имени месяца.

И увидел я вспышку в окне, и увидел столб пламени, в котором летели и руки, и локти, и пальцы, и кольца братьев моих вперемешку с пальцами, руками и кольцами, и обрывками проволоки и гвоздей тех, кто, начинив себя адом, отправил братьев моих в мир, где иная земля, и иной воздух, и иные память, и слух, и цвет, и запах. Где человеки не имут тела и только дух их скорбит о том, что было и что будет на земле их, видимой из иного пространства, и было то подобно взрыву в месяце декабре год 2001-й – в городе Иерусалиме, когда Бен-Лазар взорвал себя в пространстве между домом моим и Патриаршими прудами, но тогда не было меня в доме моем, но был я на Масличной горе и не видел того, что увидел сейчас.

И волна взрыва закрыла ум мой, и перемешала память мою, как перемешивает бетономешалка песок и камень, воду и цемент в единую массу, так и весь мир Иерусалима стал един, и все войны Иерусалима стали едины, и где сейчас летел ржавый кусок металла ракеты, посланной рукою Абу Иссы, – летело копье Навуходоносора и падало копье римлянина. И где сверкал шлем римлянина, там горел на солнце клинок халифа Омара.

И вот оставил я дом свой и вышел из стен его, и дом мой рухнул за спиной моей, и увидел кровь в воде Патриаршего пруда, и увидел я кровь на теплых и черных камнях, и люди вокруг бежали мимо меня, и голоса было не слышно бегущих, или меня Господь мой лишил слуха за то, что посмел я выйти из дома и пережить гибель земли моей и города моего.

Длинные огненные веретена летели над моей головой с севера на юг и с востока на запад, лопались, как лопаются дирижабли, когда в них попадает молния, и разлетались они на море огней, и волны огня и серы накрывали Иерусалим.

Сбылось пророчество бедных пророков последней персидской войны: за то, что братья не вернули горсть песка братьям своим, обрушились, как на Ирак, на бедный лоскут синайской пустыни ненависть и безумье, которыми был болен мир тринадцатое тысячелетие, а может, новые жертвы могли оправдать кровь, что была пролита нами и страхом нашим за наших детей и за наши идеи.

А может быть, кто-то решил оборвать этот нелепый бред – собрать за колючей проволокой все народы земли, все расы и все языки, связав их, опутав, как крепкой пеньковой удавкой, концы же пеньки намотав на сильные руки, внатяг, как держит вожжи бешеный кучер бешено мчащейся тройки, а может быть, Бог снова решил перемешать народы этой вечно кипящей, как адское варево, бедной земли, а может, так тасуют колоду, чтоб наконец сошелся пасьянс, который бессилен сложить был минувший век.

Не знаю, кто исчислил это рукотворное, крохотное царство, но я знаю, у каждого из человеков, кто отправил огонь на иерусалимские и прочая стены, мозг был источен червями, как падаль в жаркий день посреди сожженного поля, и все, что случилось, теперь я называю безумием твоим и моим.

Я вышел в путь, чтобы видеть, как история вставала во весь рост, как встает мертвый в незавешенном зеркале, силясь выйти наружу.

Все колена, что были, и те, что стали прахом, вышли на улицу Иерусалима.

И окликнул меня город, и звуки вернулись ко мне, и дым смоляного дома открыл мои ноздри.

И запахи гибели бедной синайской земли, и брызги крови пали на то, что было моими глазами.

И увидел я то, что скрывали земля, и воздух, и время, как будто железный занавес медленно и со скрипом пополз в разные стороны света и сверху вниз, и снизу вверх.

С высоты передо мной открылись: улицы, башни, храмы и все ворота Иерусалима.

Так клетки птичьи хозяин распахивает наружу, когда в доме его пожар, когда чувствует, что дыханье его оставляет тело.

Распахнулись ворота, и люди, как птицы, цари, торговцы, пророки, рабы и воины в обгорелых доспехах, подобно падающим из осыпающихся стен дня 11-го, месяца сентября, в год 2001-й капища Нью-Йорка именем Близнецы, разорванных самолетами смертников на мириады осколков, с неба вниз летели к водам Патриаршего, и пруду Вивезда, пруду Соломона и к водам Кедрона.

Но высохли воды, деревья свернулись, как волосы от огня привязанных к дереву Леты или Гримера, и запах ума, безумья, памяти, страха, любви и надежды стоял над землей, как парус на лодке в бурю, куда, – но все влача ее жалкое тело.

И вот я, сын Леты и Волоса, стою на Виа Долороза, и прямо передо мной падают стрелы халифа Омара.

И позади меня падают стрелы Антиоха Эпифана, и справа от меня падают стрелы Навуходоносора.

И слева от меня падают стрелы Тита Флавия.

Вот попала, вошла халдейская стрела в жертвенного отца моего отца именем Горд, и прошла насквозь, и пробила правое плечо.

И другая стрела попала в левое плечо отца матери моей, и упал он, потеряв сознание от боли.

И третья стрела попала в голову деда отца моего именем Ждан, и упал он на землю иерусалимскую, и выступила красная пена на губах его.

И четвертая стрела попала в живот, где нижняя точка крестного знамения, деда матери моей именем Иехония.

И упал он, прижимая к себе боль и беспамятство свои.

И поднял я глаза, и увидел я, как будто град налетел на город мой, именем Иерусалим, другим именем Салим, или Эль Кудс, или Бэт Эль Макдис, или иным именем Элия Капитолина.

И справа от меня попала стрела в сердце Бар Кохбы, и упал он рядом с отцом матери моей, и слева от меня попала стрела в Иоанна Гисхальского, и упал он рядом с отцом моего отца.

И Симон Бар Гиора успел подхватить его и уронить, потому что стрела разбила грудь ему, ибо туп был наконечник стрелы, как бывает тупо халдейское слово.

А впереди меня уже под косой смерти легли дети отца Матафия, и Иуда, и Ионатан, а Симон лег впереди меня, не успев сказать: «Прощай, брат мой», ибо стрела попала в губы его и рот его, между словами «брат» и «мой» вошла она и успел Симон сказать «брат мой» – только про себя, и это был последний выдох его.

А Симон и Иаков уже зажгли синим огнем часть северо-западной галереи, чтобы отрезать захваченную Антонию от храма, и когда Юний поджег соседнюю галерею и огонь охватил площадь в пятнадцать локтей, Гифтей и Алексас сорвали крышу, и огонь поднялся на алом коне, похожем на багровых коней Ставрова дома в Лысенке, и взвился вверх, и храм стал четырехуголен, сбылось пророчество – быть храму и городу пусту, когда станет он равностенен со всех четырех сторон, и меж красных всадников метался Иешуа, сын Анана, и кричал: «Голос с севера, голос с востока, голос с запада, голос с юга, голос четырех ветров, голос, вопиющий над Иерусалимом и Храмом, голос, вопиющий над всем народом! О, горе тебе, Иерусалим, горе городу, народу и Храму. И тем, кто кормит его, и тем, кто бьет его, – плачет Иешуа, сын Анана: «О, горе, горе тебе, Иерусалим», – и вот на городской стене достиг груди его камень, брошенный римской машиной, но прежде, чем камень коснулся тела его, успел он выкрикнуть: «Горе и мне», – и испустил дух свой.

И опустил я глаза, и побрел по городу, который начал гореть, ибо всадник Педаний уже бросил факел свой в поленницу храма, и уже огонь поднимался над храмом и полз к городу, и окуталась дымом Масличная гора, и улица торговцев, и форт Фасаила, и дворец Ирода, и верхний рынок, и улица рыбаков.

И увидел я дочь бедного Элеазара из деревни Бет-эзоб из-за Иордана.

Увы мне, увы мне, кому скажу, и кто поймет меня, что клеймо проклятия и ужаса, горящее во лбу бедной Марии, выжженное временем, Иосифом Флавием, памятью народной, – это есть клеймо человеческого непонимания, клеймо человеческого страха перед своими большими грехами, клеймо слепоты человеков, клеймо глухоты человеков, клеймо немилосердия человеков.