Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

Голсуорси воспринимал автомобиль как некую опасную экзотику, доставившую бы лишь дополнительные хлопоты. Поэтому, чтобы добраться до Манатона, Голсуорси и посещавшие их гости по железной дороге доезжали до Бови-Трейси или Ньютон-Эббота, а затем на встречавшей их крестьянской повозке или тележке, запряженной собаками, они со своим багажом направлялись по узкой тенистой дороге к Уингстону.

Бытовые условия были весьма суровыми: в доме не было удобств, ни уборной, ни ванной комнат, отсутствовало даже электрическое освещение – только свечи и масляные светильники. Но, конечно, имелась ванна, правда сидячая, которую ставили перед зажженным камином, а воду для нее носили слуги снизу из кухни.

В свободное от своей интенсивной писательской работы время Джон вместе с Адой гулял по живописным окрестностям, катались верхом и даже участвовали в жизни деревенской общины. Так, Джон организовал «Стрельбище Манатона», что, по словам Ады, вызвало восторг у местных молодых людей. Голсуорси держали собственных лошадей – Пеги, любимую кобылу Джона, и Скина, приобретенного для Ады и гостей, любивших верховую езду, а также множество собак.

Голсуорси всегда были рады приезду гостей. Их навещали многочисленные родственники Джона, их протеже и близкий друг Ральф Моттрем и коллеги-писатели. Среди них Эдвард Гарнет, Бернард Шоу, сэр Джеймс Барри, Гренвилл-Баркер и многие другие. Как-то осенью они с супругами Баркерами совершили небольшой поход. Ада говорила, что они «оказались великолепными спутниками; он был неистощим на анекдоты, всевозможные выдумки, веселые рассказы и так далее. К тому же он гениально играет на пианоле (!). Я слышала в его “исполнении” две токкаты Баха и должна признаться: никогда не слыхала ничего подобного». Об их жизни в Уингстоне Ада писала:

«В Дартмуре у нас почти не было развлечений, и эти периоды покоя и свободы, нарушаемые лишь приездом тех гостей, которых не смущали бытовые неудобства, были очень по душе писателю. Длительные пешие прогулки и прогулки верхом, пение птиц, звуки, доносящиеся с фермы, живописная смена времен года и сопутствующие им события – рождение ягнят, стрижка овец, сенокос, сбор урожая, изготовление сидра, молотьба, – все эти простые занятия максимально приближали человека к земле и поэтому были для нас особенно ценными. Случайные крикетные матчи, конные состязания, спортивные игры, концерты местных талантов вносили в нашу жизнь большее оживление, чем можно было бы предположить. Обычно распорядок нашего летнего дня был следующим: до обеда он писал, я копалась в саду. Затем примерно часовая конная прогулка, после чего мы выбирали подходящее место, привязывали лошадей и обедали по-спартански. Затем более серьезные “скачки”, возвращение домой, ванна, чай, письма и прочие разнообразные обязанности и маленькие удовольствия – ужин, для меня – занятия музыкой, пока он правил гранки, читал или занимался второстепенной литературной работой, так сказать, не созидательной».

Но в жизни Джона и Ады в относительной изоляции было принципиальное различие. Жизнь в отдаленной от Лондона деревне давала Джону возможность работать постоянно, не отвлекаясь телефонными звонками и светскими обязанностями, что отрицательно сказывается на творчестве писателя. Он жил жизнью своих героев и был всецело поглощен работой. Совершенно в ином положении была Ада, не занимавшаяся самостоятельно творчеством. Конечно, она оказывала техническую помощь в работе своего мужа и у нее были небольшие развлечения, как то: работа в саду или занятия музыкой, и ей было скучно. Ей недоставало того, что давал Лондон, – концертов, театров и светской жизни или новых впечатлений во время заграничных путешествий. К тому же она была не столь терпима к бытовым неудобствам, чтобы с радостью принимать деревенскую жизнь. Однако она героически ее терпела ради своего супруга.

Уже в апреле 1908 г. она писала Моттрему: «…Хочу шепнуть вам на ушко, что для меня это совершенно не отдых – ведение домашнего хозяйства, все эти люди, заказы ужасных продуктов в местных лавках – совсем не отдых – тс-с-с!». И в письме ему же в июне, уже перед самым возвращением в Лондон: «С меня довольно деревенской жизни, надоели этот уют и новизна ощущений и этот густой девонширский воздух, даже когда он хороший, что, впрочем, бывает нечасто… В субботу у нас был настоящий ураган, а в воскресенье рано утором к нам забрела овца и такое натворила! Хочу в свой маленький садик на Аддисон-роуд, где за всем можно уследить, да и уследить нужно за малым».

В ту весну и лето в Уингстоне Джон самозабвенно работал над романом «Братство», первоначально имевшем название «Тени». «Тенями» обеспеченных и культурных жителей фешенебельных кварталов Голсуорси называл обитателей трущоб, расположенных по соседству. Он так увлечен работой, что оправдывается перед Гарнетом: «Я слишком поглощен работой, чтобы писать еще и письма. Но нам все же удалось насладиться весной и окрестными лугами. А в солнечные дни здесь просто великолепно». О своем романе он писал ему: «Это странная книга. Более личное, чем любое другое мое произведение. Этим я хочу сказать, что в ней меньше литературной техники, меньше истории, но больше жизни».

Один из главных героев романа несет черты личности самого автора, именно ему Голсуорси отводит роль выразителя своих мыслей. Это весьма состоятельный, унаследовавший богатства предков, хорошо образованный и близкий по возрасту к автору романа представитель свободной творческой профессии, писатель Хилери Даллисон. Их обоих отличает повышенная саморефлексия и озабоченность чужими бедами. Хилери спрашивает себя: «В какой мере обязан человек отождествлять себя с другими людьми, особенно людьми слабыми, в какой мере имеет он право изолироваться от всех, держаться integer vitae (совершенной жизни – лат)?».

На примере Хилери Голсуорси показывает влияние на личность системы образования: «…Особенность английской системы воспитания и образования заключается в том, что, получив хороший исходный материал, она формировала существо настолько подавленное, застенчивое, сдержанное и гипертрофированно-чувствительное, что, когда жизнь заставляла его столкнуться с неприкрытой человеческой плотью и кровью (а это случается в “самых добропорядочных семьях”), его просто парализует… Его трагедия состоит в его сверхчувствительности, и это настоящая трагедия».

Описывая поведение Хилери, Голсуорси исследует недостатки собственного характера и проблемы своей личности. Хилери высказывает свое кредо, и это кредо самого писателя: «Я не верю в церковные догматы и не хожу в церковь; я понятия не имею о том, что ждет нас после смерти, и не хочу это знать; но сам я стараюсь насколько возможно слиться с окружающим, ибо чувствую, что смогу достичь счастья, только если по-настоящему приму мир, в котором живу. Я думаю, что глупо мне не доверять собственному разуму и сердцу; что же касается того, чего я не могу постичь чувствами и разумом, я принимаю это как есть, ибо, если бы одному человеку дано было постичь причины всего, он сам бы стал вселенной. Я не считаю, что целомудрие само по себе добродетель: оно ценно только в том случае, если служит здоровью и счастью общества. Я не считаю, что брак дает права собственности, и ненавижу публичные обсуждения подобных тем; но по натуре своей я стараюсь не наносить обиду ближнему, если есть хоть малейшая возможность избежать этого. Что касается норм поведения, то я считаю, что повторять и распространять из чувства мести злые сплетни – преступление худшее, чем самые поступки, их вызвавшие. Если я мысленно осуждаю кого-либо, я чувствую, что грешу против порядочности. Я ненавижу самоутверждение, стыжусь саморекламы и не терплю крикливости всякого рода. Вероятно, у меня вообще слишком большая склонность к отрицанию. Пустая болтовня наводит на меня смертельную тоску, но я готов полночи обсуждать какую-либо проблему этики или психологии. Извлекать выгоду из чьей-нибудь слабости мне противно. Я хочу быть порядочным человеком, но, право же, не могу принимать себя слишком всерьез». Хилери не идеализирует бедняков, недостаток или отсутствие воспитания и образования делает их еще более грубыми и озлобленными, чем представителя среднего класса. Но причина кроется в отсутствии равных начальных возможностей, и поэтому он считает, что их бедность у него «на совести». Бедность неимущих связана с богатством состоятельных людей, как он. И это угнетает его. Но его повышенная склонность к рефлексии мешает решительным действиям. Сдерживает его и чувство кастовости: «Боюсь, что мы слишком резко разделены на классы», – говорит он. В этом отношении характерен эпизод романа, связанный с «маленькой натурщицей».

«Маленькая натурщица» позирует жене Хилери, занимающейся живописью, Бианке. Бедность девушки вызывает у Хилери желание как-то помочь, и он покупает ей комплект новой одежды. Постепенно Хилери осознает, что его интерес к натурщице вызван не только сочувствием, но и острым физическим влечением в условиях, когда он со своей увядающей женой уже давно чужие друг другу люди. И он оказывается в растерянности, он не знает, как ему ответить на любовь девушки, понимая невозможность союза людей со столь разным воспитанием, взглядами и интеллектом. Для того чтобы ощутить пропасть, лежащую между ними, Хилери потребовалось чувственное ощущение: «От нее исходил, согретый теплом ее тела, тяжелый запах фиалковой пудры; запах этот проник в сердце Хилери, и он отпрянул в чисто физическом отвращении». И он говорит своему брату Стивену: «Мое классовое чувство спасло меня, класс восторжествовал над моими самыми примитивными инстинктами». Действительно, что могло быть общего у рафинированного интеллектуала и вульгарной, духовно неустойчивой, но физически соблазнительной девушкой?