Мистер Скеффингтон - Элизабет фон Арним

не заподозрили в чем-нибудь неблаговидном. Жалкие создания, они лишают себя многих радостей, да и не только радостей, но еще и возвышенных наслаждений вроде поэзии, вроде ослепительных иллюзий. Ах, если бы слуги хоть вот настолечко прониклись ангельской простотой, которую дарит любовь на грани нежной дружбы – не принуждаемая законами, не отягощенная церковными клятвами, упоительная, тайная любовь! И пусть она кончается слезами, зато, пока длится, ничто в жизни так не согревает, как она, ничто так не ласкает душу. Вообще Фанни, исходя из собственного опыта, порой сомневалась, что дружба – настоящая, уютная, доверительная – возможна между людьми, которые не начали как любовники. Впрочем, Мэнби этого все равно было не понять.

Покончив с восстановлением лица, Фанни спрятала пудреницу и закрыла сумочку. Вот она и готова вместе с Майлзовой паствой пропеть финальный псалом. И она его пропела, причем получила немало удовольствия, ибо именно этот псалом хорошо помнился ей с детства, и теперь слова и мотив вернули ее в те солнечные дни, когда она была еще мала и не подозревала, что, в конце концов, сотворит с ней ее изумительная красота.

Итак, Фанни наслаждалась. Последние полчаса она провела восхитительно – все, что делала, было ей в новинку. Майлз распустил паству крестным знамением (точнее, попытался распустить, ибо паства не желала расходиться), и Фанни, чисто инстинктивно погладив свой меховой воротник и чисто инстинктивно поправив шляпку, приготовилась к не менее занятному продолжению вечера – к ужину с Майлзом, который вышел из горнила страданий усовершенствованным внешне и внутренне.

* * *

Приветствие их было кратким: Фанни проявила теплоту, Майлз – поспешность, – и тотчас повел ее к себе домой.

Мэнби увязалась за ними. Пусть госпожа не велела ей идти следом – Мэнби решила, что не потеряет миледи из виду в этаком скверном районе. Вдобавок у нее были дурные предчувствия насчет «’Ислупа – до такой степени дурные, что в мыслях Мэнби он не только обходился без первой буквы своей фамилии, но даже и без «мистера». «’Ислуп не джентльмен, – рассуждала Мэнби. – Джентльмен, которого сажали за стол на Чарлз-стрит, не полезет на стул в Бетнал-Грин». «Он низко пал, – продолжала про себя Мэнби, не знавшая жалости к низко падшим. – И зачем только миледи с ним пошла, да и куда пошла, и почему она так мила и говорлива – нешто ’Ислуп того стоит?» И Мэнби следовала за миледи, задаваясь вопросом: «Что ж дальше-то?» И встречные расступались почтительно перед ’Ислупом, давая заодно дорогу и всей маленькой процессии, но явная настороженность относилась не только к миледи, но и к ней, Мэнби.

– Знаешь, Фанни, о чем они думают? – спросил Майлз, степенно поклонившись в ответ на несколько почтительных приветствий кряду.

– Не знаю. А ты знаешь?

– Конечно. Мои чада духовные для меня вроде открытых книг. Они думают, Фанни, и надеются, что я тебя спасаю.

– И поэтому глядят на меня свысока?

– Неважно, как они глядят, – отрезал он.

– Ну что ж, милый… – (Майлз нахмурился при том самом слове, которое некогда открывало ему райские врата.) – Если так, это было бы прелестно, – произнесла Фанни и тут же получила отповедь:

– В спасении души нет ничего прелестного.

Вообще за то малое расстояние, что они успели пройти, Фанни удостоилась уже нескольких отповедей. Отповеди мешали развитию беседы, не созидали, а разрушали. Как мало изменилась Фанни, думал Хислуп. Если забыть про внешность (для которой самое подходящее определение – хаос), Фанни осталась такой же, как была: ничего, ровно ничего не вынесла она из прожитых лет. В ней все та же самоуверенность: она сомнений не допускает, что он, Хислуп, восторженно встретит любое ее игривое слово, – она так и не научилась быть серьезной. Впрочем, это общая черта всех безмозглых женщин, которых Хислуп встречал у Фанни в гостях на Чарлз-стрит. Она, по сути, вся принадлежит к Чарлз-стрит, в то время как он, хвала Господу, может с полным правом ассоциировать себя с районом Бетнал-Грин.

– Раз тебе не нравится слово «прелестно», заменю его на «чудесно», – улыбнулась Фанни.

(«Бедная женщина! Ей вообще нельзя улыбаться – каждая улыбка множит и разнообразит ее морщины», – подумал Хислуп.)

– Это будет чудесно, дорогой Майлз, если ты спасешь меня. Пожалуйста, постарайся. Я не удивлюсь, если у тебя получится. Ты способен убедить любого – в этом я даже не сомневаюсь.

Хислуп разразился новой отповедью:

– Спасение ничего общего не имеет с убеждением. Священник не убеждает, а молится – и Господь являет милость свою.

Фанни извинилась, но таким веселым тоном, будто отповеди были ей нипочем и пропела, причем выражение ее лица отнюдь не подтверждало искренность, как отметил Хислуп:

– Ах, я сегодня что ни скажу – все оказывается не к месту.

А Фанни подумала: поглядеть на Майлза – кожа да кости, зато внутри по-прежнему весьма упитан. Душа и разум жирком подбиты, как ватой.

Сдержанный Хислупов кивок показал, что извинения принимаются.

– Если с того периода, когда мои посещения Чарлз-стрит отличались регулярностью, ты, Фанни, не сделала прогресса в вопросах веры, – («Ничего себе выразился», – подумала Фанни), – значит, – так и осталась приготовишкой, что поминутно ошибается.

– Если тебя не затруднит, Майлз, расшифруй, пожалуйста, свою фразу, – смиренно произнесла Фанни, но Хислуп поклясться мог, что истинного смирения в ней ни на грош.

Смиренной Фанни не была никогда. Щедрой – да, даже слишком щедрой (в том-то и трагизм, ибо он, Хислуп, принимал ее щедроты за нечто иное), но о смирении не шло и речи.

Хислуп расшифровал как умел. Фанни спросила, уж не думает ли он, что в духовном плане она еще не покинула пределов детской.

– Да, ты до сих пор пребываешь в детской, коя находится в Господнем чертоге, Фанни, – отчеканил Хислуп, после чего она надолго замолчала.

Он намеренно повторял ее имя (которое в былые времена не каждый день дерзал выдохнуть); он испытывал удовлетворение от того, что имя Фанни произносит теперь совершенно спокойно, ибо они поменялись ролями, ибо игра приняла совсем другой оборот. Он едва удерживался, чтобы не поздравлять себя всякий раз, когда очередной фонарь выхватывал на мгновение из мрака лицо Фанни (это ведь так по-человечески – торжествовать подобные победы). Исчезла интрига с возрастом Фанни; раньше Хислуп представления не имел, насколько она старше его, а теперь разница стала очевидна. Она прямо-таки била в глаза, трубила: «Ты, Майзл Хислуп, только вступаешь в лучшую для мужчины пору, а Фанни стоит на пороге поры, худшей для женщины. К тому же разница в общественном положении…» Сам Хислуп осознанно превратил себя в