Быть ! - Иннокентий Смоктуновский

Оркестр продолжал терроризировать взвинченных кинематографистов, наивно и старомодно предполагавших, что из всех известных стихийных бедствий - всяких там наводнений, извержений и обледенений - кино все еще не утратило первенства. Я же думаю, что подобное убеждение могло оставаться лишь до встречи с тем оркестром, не дольше.

Может быть, это громогласное зло само по себе и не стоило того, чтобы о нем надо было так много говорить, если бы оно не было слишком ощутимым признаком здоровья нации, с одной стороны, и причиной неожиданного открытия - о чем, собственно, я и собираюсь рассказать,- с другой.

Михаил Ильич оставался спокойным. Жестом, пантомимически, призвал меня к терпению - мол, в этом вое слов не разберешь, а вот будет у них пауза, перерыв... устанут они... - он кивнул в сторону громкозвуковых умельцев...вот тогда мы поговорим...

Видя, что связь между нами установлена без потерь и искажений, он легко и так же беззвучно добавил:

- Не огорчайтесь. Их надолго не хватит.

И уютно расположился для выжидания. Я взглянул на оркестрантов.

Невероятно! Нас "подслушали" - молодой красивый чех, тромбонист, ожидавший своего вступления, улыбаясь, отрицательно замотал головой: "И не ждите, мол, этого не будет!" И, извинившись так же пантомимически, как это делал Ромм, азартно облизнул губы, направил жерло своего инструмента на наш столик, обдав нас каскадом сверляще-пронизывающих трелей. Мы, хохоча, отпрянули в своих креслах.

Странно, но с этого момента нас уже не смущала ни громкость оркестра, ни ожидание воды, ни то, что мы не одни; скорее, напротив - мы обрели себя в этой ночной общности людей, ритмов и звуков. Стало легко. Мы перестали ждать. Михаил Ильич, слегка "пританцовывая" кистью руки в такт этой вдруг ставшей славной музыке, все так же немо поведал мне:

- Вот видите, Кеша, как все зависит от самих себя. Пятью минутами раньше мы пришли сюда едва ли не с требованием "сделайте нам тихо, мы талантливы, одарены, а все это нам мешает". И что же теперь? Все на прежних местах, и вместе с тем изменилось все. И прежде всего изменились мы. И воспринимаем все совсем иначе. Сейчас нам принесут воды, и принесет тот официант, который вам чем-то не понравился. И вот здесь-то вы были не правы, Кеша. Если уж просишь воды, то не смотри, с какой рожей тебе ее дают.

Редко, ох как редко мы, актеры, после того как фильм уже отснят, можем позволить себе, да и просто захотеть, например, такое: позвонить режиссеру, с которым работал в этом фильме, и без тени неловкости или боязни быть бестактным, или непонятым, или, того хуже, с трудом терпимым, даже по телефону, вдруг заявить:

- Михаил Ильич? Мне бы хотелось вас повидать. Да к тому же и голоден я изрядно. Можно, надеюсь?

После небольшой напряженной паузы, в которой нетрудно было предположить, как на другом конце провода по голосу стараются определить, кто же этот нагловатый тип, следовал миролюбивый, хотя и недоумевающий вопрос:

- Позвольте узнать, кто этот голодающий?

- Это я...

- Ну, что же... довольно исчерпывающе и интересно. И тем не менее не могли бы... не могли бы поконкретнее?..

- Это я, Илья Куликов. Илья Александрович Куликов.

- Э... э... Илья Александрович Куликов... Позвольте, какой Куликов, Куликов?..

В тоне прослушивалось, как перебирались в памяти все Ильи, все Куликовы, какие есть, были и могли бы быть с таким вот наглым голосом. И вдруг крик босого, наступившего на лягушку:

- Кеша! Долго вы будете водить меня за нос? Вы в Москве? Ну, приезжайте, приезжайте, жду вас. Леля! - кричит он, не бросая трубку.- К нам набивается и готов пожаловать Смоктуновский. Требует, чтобы ты его кормила. Он, как всегда, голоден.

Голос Елены Александровны издали:

- Ну, разносолов в соусах, какими его избаловали во всяких забегаловках, у меня нет.

- Ничего, за милую душу будет лопать то, что ему дадут,- пробурчал Михаил Ильич, и потом уже радушно: - Кеша, приезжайте! Обещают славно принять и вкусно накормить. Адрес не забыли? Да-да, за Долгоруким... Смотрите, помнит - со двора... Ждем.

Приходишь. Как домой. Сказал бы просто "домой", но это было бы, пожалуй, не совсем правдой. Не взволнованность - нет, и не неловкость совсем нет, а чувство простой, светлой радости, приподнятости испытываешь, идя на встречу с этим домом, с его хозяйкой и этим человеком.

Елена Александровна просто, по-женски всплеснула руками, завидев мою круглую, бритую наголо голову (того требовали множество сменяемых одного другим возрастных гримов и париков к "Чайковскому").

- Миша! - кричит она, смеясь.- Ты посмотри, что к нам вкатило! Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...

- Кто там так неуважительно относится к постаревшим родственникам? донесся голос приближающегося Михаила Ильича.- Нехорошо от бабушки уходить... Да, действительно... Встретил бы на улице - не узнал. Это что же, к "Чайковскому"? Интересно... Это вы должны, это будет... Кеша, вам с этакой головой Эрнста Тельмана надо пробовать.

- Так сценария же нет! А сценарий будет - режиссер другого актера захочет.

- Будет болтать-то. Не гневите Бога. Кто же это будет хотеть другого, если есть вы, с вашим инстинктом да еще с такой головой: смотрите, абсолютно без затылка, как тыква. Анатомическая редкость.

- Инстинктом? Что я - собака, что ли?

- Много разговариваете. Идите мойте руки. Помогите Леле накрыть на стол, и будем есть. Хорошо, что вы хоть изредка заходите, значит, не совсем глупый... Вот свежее полотенце, это Леля уж специально для вас... меня в этом доме так не балуют... Поразительно... как тыква.

После усаживал меня в своем кабинете. В это время я много бывал за границей. Ромм слушал, куря, долго пристраивая сигарету, перекатывая ее из одного угла рта в другой, теребя ее как-то по-роммовски, губами. Продолжая слушать, каким-то особым образом перетасовывал маленькие пасьянсные карты, ложившиеся "внахлест" двумя равными пачечками одна в другую; карты, тихо "шуршаша", образовывали одну большую колоду, еще и еще раз. Затем, отставив их, явно о чем-то задумался, продолжая слушать. Было свободно, хотелось говорить, думать, вспоминать. Я говорил лишь о том, что видел. Первые, поэтому, наверное, и яркие ощущения. Без выдумок, без игры, без прикрас, так как вывод, обобщение, оценка, суммирование явлений, их синтез - это мир самого Михаила Ильича. Делал он это настолько неожиданно легко, удивительно и вдруг, что брала легкая оторопь. Как, уже? Следовал не броско, но мощно, словно годами выношенный вывод, суть, мировоззрение.

Его огромный, гибкий ум позволял из наблюдений долго и достойно прожитой жизни суммировать и щедро, свободно дарить, обогащая вывод добротой его взглядов, непреклонной честностью и мощью его человеческого таланта.