На посошок - Рэй Брэдбери

— Они выпотрошат ваш мозг и будут пожирать его снова и снова.

— Но мужество хотя бы останется при мне?

— Погибнет в первую очередь, вы даже не сможете бороться: они представят вас безвольным трусом…

— Они что, гиены?

— А также дикие собаки, грифы и акулы!

— Весь Гарвард?

— И университет штата Огайо в придачу!

— Неплохая компания, ничего не скажешь! — Папа испытующе посмотрел мне в лицо. — А вы-то что здесь делаете? Вы такой же псих?

— Я — поклонник.

— А почему вы покраснели?

— Я сказал чистую правду.

— Мой верный поклонник, значит.

— Нет, поклонник хороших книг. Не обязательно шедевров, просто хороших.

— Да, это я умел…

— Вы и сейчас в прекрасной форме!

— С никуда не годной селезенкой, с двумя сломанными ребрами, с раздробленной берцовой костью и с проломленным черепом?

— Они вам нисколько не помешают. Вашими ребрами, ногой и головой должны заниматься врачи, а не критики. Как только они подлатают ваше тело, перестанут шалить и ваши нервы. Боль уйдет, и…

— Я снова смогу писать?

— Hу конечно!

— Не знаю, хватит ли у меня терпения… — сказал он. — Я встаю ни свет ни заря и заставляю себя работать до тех пор, пока не замечаю, что у меня ничего не выходит… И тогда я, конечно же, откупориваю новую бутылку… Да и кому все это нужно?

— Вам! Нет, к черту, мне!

— Только о себе и думаете.

— Это вы точно сказали.

Он вновь внимательно заглянул мне в лицо.

— Вам бы философские трактаты писать.

— Что вы! Речь идет о самой банальной гигиене.

Папа посмотрел на дверь.

— Ну ладно, катитесь отсюда.

— Только если вы отдадите мне свои ружья.

— Вы что, спятили?

— Нет, это вы спятили. Постоянная боль свела вас с ума, а с талантом вашим все в порядке! Небольшой перерыв в творчестве, невозможно думать, когда все болит. Вы когда-нибудь пытались писать в состоянии тяжелого похмелья? То-то и оно, что сделать это невозможно! Критики, которые ругают ваши последние вещи, и думать забыли о той авиакатастрофе в Африке, которая привела ко всему этому. Но, может, уже через неделю вы проснетесь, а в груди ничего не колет, ноги в полном порядке, головной боли как не бывало, и вы поймете, какого дурака чуть не сваляли!

— А сейчас я готов свалять дурака?

— Да, но для того я и здесь, чтобы предупредить вас!

— Вы все сказали?

— Почти. Папа, если вас не станет, они назовут ваш рассказ «Недолгим несчастьем Френсиса Макомбера», а ваш роман получит название «По ком не звонит колокол»! Вы можете себе это представить?

— Третья катастрофа мне не нужна.

— Ну, тогда… — Я потянулся за ружьями.

— Не стоит, — сказал Папа. — Я найду другой способ.

— Примите четыре таблетки аспирина. Боль пройдет. Я позвоню вам завтра.

Я направился к входной двери.

— Как вас зовут? — спросил он.

Я назвал ему свое имя.

— Живите долго и счастливо.

— Нет, Папа, это вы должны долго жить!

Я успел отойти от дома футов на пятьдесят, не больше. Услышав выстрел, я зажмурился и бросился бежать.

Огромные крылья бабочки, зашелестев, сложились и замерли.

Я посмотрел за дверь и увидел будочку нантакетской таможни, а в ней старика, который ставил, и ставил, и ставил печати на бланках.

Подойдя поближе, я спросил:

— Господин Мелвилл?

Он взглянул на меня подслеповатыми глазами старой морской черепахи.

— Что вам угодно, сэр? — спросил он.

— Сэр, не хотите ли немного перекусить?

Старик задумался, оценивая уровень своего аппетита.

— Заодно мы могли бы немного пройтись по причалу. — В одной руке я держал мешочек с яблоками и апельсинами, а в другой — некую книгу. Он долго изучал книгу, затем, пожав плечами, облачился в пальто, на что потребовалось тоже изрядно времени, и наконец мы вышли на свет, тусклый свет сумрачного дня. Повернувшись спиной к морю, он спросил:

— Вероятно, вы литературный критик и приехали сюда откуда-нибудь из Бостона?

— Нет, — ответил я. — Вы имеете дело с обыкновенным читателем.

— Обыкновенных читателей не бывает! — возразил старик. — Либо вы пребываете вне библиотеки, либо находите прибежище в ее стенах. Воздух библиотеки наполнен книжной пылью, которая укрепляет кости, просветляет взор и прочищает уши! Поэтому каждый вдох приносит обновление читателю, пока он плавает по библиотечным глубям, населенным бесчисленными слепыми созданиями. Скорее наверх, подсказывает разум, не то они схватят тебя, утопят, поглотят целиком! Да, ты тонешь, но остаешься живым, ты теперь как остров в этом безбрежном море. Таким образом, ты вовсе не простой читатель, ты уцелел в волнах прибоя, разбивающихся о берега Шекспира, Поупа и Мольера, истинных маяков этого мира. Иди же, борись с бурями и побеждай!.. То есть, конечно, — перебил он сам себя, — если я заткнусь и дам вам возможность читать. — Слабая улыбка мелькнула на его губах. — А теперь скажите, зачем вы привели меня на причал?

— Сэр, — ответил я. — Вы должны жить в море, а не на суше!

— Обойти мыс Доброй Надежды? Поразить своим появлением китайцев?

— Почему бы и нет?

— Вы видите, как трясутся мои старые руки, которые не смогут удержать теперь ничего, кроме этой треклятой печати!

— Нет, я вижу морского волка, стоящего рядом с татуированным темнокожим островитянином, и первого помощника безумного капитана, вздумавшего тягаться с самим Богом! Дорогой Мелвилл! Прошу вас, держитесь подальше от суши! Вам принадлежит море! Вы подобны тому древнему богу: поверженный, коснувшись земли, он вновь обретал мощь, а если его поднять в воздух, оторвать от земли, он слабел. Только его сила шла от земли, а ваша — от моря! Так сбросьте оковы, станьте вновь морским волком, бороздящим океаны во всех концах света, усмиряющим мановением руки ураганы, вздымаемые могучим хвостом белого кита! Брейтесь при свете огней святого Эльма! Суша, берег, город, пристань должны стать для вас синонимом могилы и смерти! Живя здесь, вы роете себе могилу! Расстаньтесь же с землей и с таможенной печатью, станьте снова молодым, лазайте на мачту, чтобы нырять с нее и плавать, вас ждут сказочные острова! Я кончил.

— Вы начитались Шекспира.

— Извините.

— Вы тоже должны простить меня за Белого Кита, жир которого горит в рассеивающих тьму здешних городов фонарях! Вы христианин?

— По Божьей милости, да.

— Тогда покой храните, судить покуда буду корабли и время назначать приливам и отливам…

Старый Мелвилл долго смотрел вдаль, затем обвел взглядом пропитанные солью стены таможни, никогда не слыхавшей иных звуков, кроме стука печати о бесчисленные формуляры уплывающих и приплывающих кораблей.