Век наивности - Эдит Уортон

Он подошел к маркизе и Ньюленду со своей обычной полунасмешливой улыбкой.

— Хэлло, Медора! Ну, каковы рысаки? Сорок минут, а? Что ж, совсем не плохо, тем более что надо было поберечь ваши нервы.

Пожав руку Арчеру, он повернулся, чтобы идти вместе с ними, и, подойдя к миссис Мэнсон с другой стороны, вполголоса сказал ей что-то, чего их спутник не расслышал.

Маркиза отвечала ему одной из своих экстравагантных заморских ужимок и словами «Que voulez-vous?»,[150] от которых морщина на лбу Бофорта еще больше углубилась, однако же, взглянув на Арчера, он изобразил довольно верное подобие одобрительной улыбки и сказал:

— А знаете, ваша Мэй, кажется, получит первый приз.

— О, в таком случае он останется в семье, — прожурчала Медора, и тут они подошли к тенту, где их встретила миссис Бофорт в девичьем облаке розовато-лиловой кисеи и развевающихся вуалей.

Мэй Велланд как раз в эту минуту вышла из-под тента. В белом платье, опоясанном светло-зеленой лентой, с венком из плюща на шляпе, исполненная холодного достоинства Дианы, она была точь-в-точь такой же, как в день их помолвки на балу у Бофортов. Казалось, с тех пор в глазах ее не появилось ни единой мысли, а в сердце ни единого чувства, и, хотя муж знал, что ей не чуждо ни то ни другое, он еще раз подивился тому, что жизненный опыт не оставляет на ней ни малейшего следа.

Держа в руке лук и стрелы, она остановилась на газоне у меловой черты, подняла лук к плечу и прицелилась. Ее поза была исполнена такой классической грации, что по толпе пронесся одобрительный гул, и Арчера объяла гордость собственника, которая так часто внушала ему обманчивое чувство удовлетворения. Соперницы Мэй — миссис Реджи Чиверс, барышни Мерри и множество розовых девиц, принадлежащих к семействам Торли, Дэгонет и Минготт, — взволнованно толпились позади нее, склонив прелестные темные и золотистые головки над таблицей очков, между тем как разнообразные бледные оттенки кисеи и венков на их шляпах переливались всеми цветами радуги. Все они были миловидны, все сияли обаянием молодости, но ни одна не обладала той легкостью нимфы, с которой его жена, напрягая мускулы и хмурясь от избытка счастья, всей душою стремилась к какой-нибудь спортивной победе.

— Боже правый, — услышал Арчер голос Лоренса Леффертса, — ни одна из них не способна так держать лук, — на что Бофорт возразил:

— Да, но это единственная мишень, в которую она способна попасть.

Арчера охватил безрассудный гнев. Презрительная дань «порядочности» Мэй со стороны их хозяина, казалось бы, могла только порадовать мужа. Если какой-то невежа находит вашу жену непривлекательной, то это лишний раз подчеркивает ее добродетель, и тем не менее от слов Бофорта у Ньюленда защемило сердце. Что, если «порядочность», доведенная до столь крайней степени, всего лишь занавес, за которым скрывается пустота? Когда он смотрел, как раскрасневшаяся Мэй, последний раз послав стрелу в самое яблочко, спокойно возвращается под тент, у него было такое чувство, будто ему еще ни разу не довелось этот занавес поднять.

Мэй принимала поздравления соперниц и остальных гостей с простотой, венчавшей все ее достоинства. Никто не завидовал ее успехам, ибо она умела внушить ощущение, что осталась бы такой же безмятежной и в случае неудачи. Но, когда глаза ее встретились с глазами мужа, она просияла от радости, которую прочитала на его лице.

Плетеная коляска миссис Велланд ждала седоков, и они двинулись в путь вместе с остальными экипажами. Мэй правила пони, а Ньюленд сидел рядом.

Вечернее солнце все еще медлило на ярких лужайках и кустарниках; по Бельвю-авеню катились в два ряда виктории, догкарты, ландо и визави, увозя нарядных дам и господ с приема у Бофортов или домой после ежедневной предобеденной прогулки по Океанскому бульвару.

— Давай навестим бабушку, — неожиданно предложила Мэй. — Мне хочется самой рассказать ей, что я получила приз. До обеда еще уйма времени.

Арчер согласился, и коляска повернула на авеню Наррагансет, пересекла Спринг-стрит[151] и направилась в сторону расположенной за нею холмистой пустоши. В этой немодной местности Екатерина Великая со своей всегдашней скупостью и равнодушием к общепринятым обычаям еще в молодости построила себе на клочке дешевой земли над заливом нечто вроде шале со множеством шпилей, и поперечных балок. Его приземистые веранды, скрытые в густых зарослях карликовых дубов, смотрели на усеянный островами залив. Подъездная дорожка. извивавшаяся между железными оленями и стеклянными шарами на клумбах с геранью, вела к парадному крыльцу под полосатым навесом; лакированная ореховая дверь открывалась в узкий коридор с наборным паркетом из черных звезд на желтом фоне. В коридор выходили четыре маленькие квадратные комнаты, оклеенные бархатными обоями, с потолками, которые художник-итальянец щедро размалевал изображениями всех обитателей Олимпа. Когда на миссис Минготт обрушилось тяжкое бремя плоти, она устроила в одной из этих комнат спальню, а в соседней проводила дни, восседая в огромном кресле между открытой дверью и окном и беспрестанно обмахиваясь веером из пальмового листа. Впрочем, ее необъятный бюст так далеко выдавался вперед, что воздух, приводимый в движение веером, колыхал лишь бахрому салфеточек на подлокотниках.

Поскольку старуха Кэтрин помогла Арчеру ускорить свадьбу, она относилась к нему с сердечностью, какую обыкновенно возбуждают в нас те, кому нам случилось оказать услугу. Он убедил ее, что причиной его нетерпения была безумная любовь, и, будучи пылкой сторонницей импульсивных порывов (если они не сопровождались тратой денег), она всегда заговорщически встречала его озорным огоньком в глазах и градом намеков, к счастью, совершенно недоступных пониманию Мэй.

Миссис Минготт с любопытством осмотрела и весьма одобрила стрелу с алмазным наконечником, которую по окончании состязаний прикололи к груди Мэй, заметив, что в ее время ограничились бы филигранной брошью, но у Бофорта, несомненно, есть вкус и размах.

— Это настоящая фамильная драгоценность, милочка, — с улыбкой заметила старуха. — Ты должна оставить ее в наследство своей старшей дочери. — Ущипнув Мэй за руку, она смотрела, как румянец заливает ей лицо. — Ну, ну, что я такого сказала? Разве у вас не будет дочерей, а будут одни только мальчишки? О, господи! Вы только посмотрите, как она краснеет! Неужели даже и этого сказать нельзя? Боже милостивый, когда мои дети умоляют меня закрасить всех этих богов и богинь на потолке, я им всегда отвечаю: слава богу, что у меня тут есть хоть кто-нибудь, кого ничем не проймешь!

Арчер расхохотался, и Мэй, покраснев до корней волос, последовала его примеру.

— Ну, а теперь, пожалуйста, подробно расскажите мне про праздник, потому что от этой бестолковой Медоры я ни одного разумного слова не услышу, — продолжала прародительница.

— От кузины Медоры? Я думала, она возвращается в Портсмут! — воскликнула Мэй.

— Да, — невозмутимо ответила старуха, — но сначала она должна заехать сюда за Эллен. Впрочем, вы ведь не знаете, что Эллен приехала на денек ко мне в гости. Так глупо, что она не хочет провести здесь все лето. Впрочем, я уже пятьдесят лет назад перестала спорить с молодежью. Эллен! Эллен! — резким старческим голосом крикнула она, силясь нагнуться вперед, чтобы увидеть лужайку за верандой.

Никто не ответил, и миссис Минготт нетерпеливо постучала палкой по блестящему паркету. Явившаяся на зов служанка-мулатка в пестром тюрбане сказала хозяйке, что видела, как «мисс Эллен» спускалась по тропинке к берегу, и старуха обернулась к Арчеру.

— Будьте паинькой, сходите за ней, а эта очаровательная дама опишет мне праздник, — сказала она, и Арчер поднялся, словно во сне.

За полтора года, прошедших с его последней встречи с графиней Оленской, он не раз слышал ее имя и даже знал о главных событиях ее жизни. Ему было известно, что она провела прошлое лето в Ньюпорте, где постоянно вращалась в свете, но осенью внезапно сдала «изумительный домик», который Бофорт с таким трудом для нее отыскал, и решила обосноваться в Вашингтоне. Зимою он слышал, что она (как всегда говорят обо всех хорошеньких женщинах в Вашингтоне) блистала в «изысканном дипломатическом обществе», которое должно было восполнить недостаток внимания к светским развлечениям со стороны правительства. Он выслушивал эти рассказы и всевозможные противоречивые мнения о ее внешности, о ее разговорах и мнениях, о ее друзьях с отчужденностью, с какой слушают воспоминания о ком-то давно умершем, и лишь в ту минуту, когда Медора неожиданно произнесла ее имя на состязании лучников, Эллен Оленская вновь для него ожила. Глупый лепет маркизы пробудил в его воображении картину маленькой, освещенной огнем камина гостиной и стук колес возвращавшейся по пустынной улице кареты.